Операция «Цитадель»

Услышав их давний пароль и узнав Шторренна по голосу, Сиретаи открыл дверь своей пятикомнатной, недавно доставшейся ему после расстрелянной еврейской семьи квартиры, и тотчас же был сбит с ног.

– За что, благодетель?! – он всегда называл Шторренна «благодетелем» и каждый раз обращался с такой покорностью, словно вымаливал помилования.

Впрочем, Шторренн в самом деле выступал в роли его благодетеля. Это он помог Сиретаи перебраться из конуры, которую тот снимал в далеком предместье, в шикарную квартиру, он давал ему работу, позволявшую не только сводить концы с концами… А главное – обеспечил удостоверением сотрудника гестапо, благодаря которому Сиретаи безнаказанно шантажировал евреев, уголовников и прочих неблагонадежных.

В свое время Сиретаи начинал как сотрудник венгерской службы безопасности, но затем был изгнан из нее за какие-то грешки; поступил в университет, однако через полгода оттуда его тоже выставили, и парень чуть было не опустился до подворотного пьянчуги и мелкого воришки.

Шторренн в буквальном смысле извлек его из помойки, привел в чувство и устами своего шефа настоятельно посоветовал коллегам из венгерской службы безопасности вспомнить о своем бывшем сотруднике. И деваться им было некуда: вспомнили…

Но все это в прошлом. А сейчас…

Так ничего и не ответив Сиретаи, унтерштурмфюрер дал ему возможность встать на ноги, но только для того, чтобы тотчас же снова повалить на пол. После чего они с Гольвегом еще несколько минут старательно очищали о венгра свои сапоги – что должно было свидетельствовать об особой важности визита и предстоящего разговора.

– Пощадите, благодетели! – наконец, обессилено повалился Сиретаи на спину, прекратив всякую попытку защищаться или хотя бы прикрываться от ударов. – Зачем меня избивать? Кому же я служу, если не вам?!

Сиретаи было уже под пятьдесят. Рыжеватые волосы его повыпадали самым безобразнейшим образом – словно после лишая. Дряблые морщинистые щеки выдавали в нем человека, успевшего прогулять не только безвозвратно ушедшую молодость, но и неотвратимо навалившуюся на него старость. Годы скитаний и безденежья превратили Сиретаи в безвольного и жалкого на вид человечка, однако так и не смогли избавить от коварства, на которое и в венгерском, и гестаповском досье указывалось как на особую примету.

– Два часа назад ты, негодяй, стрелял в одну германку, у входа в отель «Берлин». От кого ты получил это задание? – Они подхватили приземистого, худощавого Сиретаи за ворот, швырнули на тахту и подперли подбородок сразу двумя пистолетами.

– Не стрелял я в нее, добродетели! Не стрелял! Не знаю я никакой германки.

– Какая неискренность! – притворно изумился Шторренн.

– Это не я, клянусь честью своего рода!

– Веский аргумент, – скептически хмыкнул Гольвег. – «Честью рода», видите ли!..

– Ты слышал, что тебе сказал этот офицер из СД? – опять включился в допрос Шторренн. – В Берлине плевать хотели на честь твоего рода. Но если ты настаиваешь, вместе с тобой они могут отправить на виселицу весь твой род.

– Это действительно не я стрелял. Не я, не я! – отчаянно заорал Сиретаи, понимая, что время его уходит, поскольку увлекаться допросом эти двое не станут.

– Кто же тогда?

– Откуда ж мне знать, добродетель?!

– Когда швырнем тебя на пол еще раз, придется затем сменить сапоги, в виду их полнейшей непригодности, – спокойно, внушительно объяснил ему Шторренн.

– Не посмел бы я стрелять в германку, благодетель! – взмолился Сиретаи. – Не посмел бы я!

– Не ори! – охладил его Шторренн. – Вот он, – указал на Гольвега, – никогда не поверит, что не решился бы. А я поверю. Поскольку знаю тебя. Но это не помешает отвезти тебя в гестапо, чтобы пытать и расстрелять именно как человека, который стрелял во фрау… Кстати, как ее фамилия?

– Н-не помню, – вздрагивал всем телом Сиретаи.

– Не помнишь, значит? – оскалился Гольвег. – В конце концов, нам безразлично, кого расстрелять. Все вы, венгры, на одно лицо. Но ты же понимаешь, что дело должно быть закрыто. Такое нападение не может оставаться безнаказанным. Здесь уже речь идет не о чести твоего уголовного рода, но о чести гестапо.

– Так что, сыграешь роль неудавшегося убийцы? – спросил Шторренн, закуривая. – Хотя бы ради своего благодетеля.

– Это не моя работа, не моя! Почему я должен брать на душу чужой грех? Если бы я…

– Но ведь тебе тоже предлагали стрелять в эту германку, – не дослушал его Шторренн и, захватив за остатки волос, стащил на пол. – Тебе предлагали, и ты хорошо помнишь, кто именно предлагал. И знаешь, кто мог стрелять.

Теперь удары сыпались на голову, в пах, по почкам. Они били расчетливо и не торопясь, пока Сиретаи, наконец, не отхаркнул вместе с кровью:

– Это правда, благодетель! Правда! Мне предлагали. Но я… Я не посмел. Ни за какие деньги! – Он заплакал.

В этот раз Шторренн почему-то поверил в естественность его плача, хотя прекрасно знал, что человек этот способен был заплакать в любое время и по любому поводу. При его-то коварстве и жестокости.