Операция "Цицерон"

Когда я пришел туда, мне объявили, что меня немедленно хочет видеть министр. По пути с Беренштрассе до министерства Ликус дал мне несколько советов. Риббентроп, сказал он, в плохом настроении и очень недоволен поведением Кальтенбруннера. Что касается секретных документов, то министр иностранных дел уже просмотрел их. Он всё eщё убежден, что это ловушка.

- За последнее время,- продолжал Ликус,- министр стал относиться ко всему с eщё большим подозрением, и это доставляет нам массу неприятностей. Мне кажется, было бы разумно по возможности не противоречить ему.

В заключение дружески настроенный ко мне старый Ликус предупредил, что министр всё eщё помнит случай со Спеллманом и никогда мне его не простит.

Этот случай произошел два года назад.

Незадолго до того, как Соединенные Штаты вступили в войну, президент Рузвельт послал архиепископа Спеллмана со специальным заданием в союзные и нейтральные страны. Конечно, архиеписко^ был в то время не просто высшим духовным лицом католической церкви США - он пользовался личным доверием президента. Поручение, данное ему, очевидно, государственным департаментом, имело чрезвычайно важное политическое значение.

В то время eщё можно было добиться заключения мира путем переговоров. Так думали по крайней мере мы, работники посольства в Анкаре, хотя фон Папен хорошо знал, что союзники никогда не пойдут на переговоры с Гитлером и что в самом Третьем Рейхе должны были бы произойти коренные изменения, прежде чем это могло бы оказаться возможным. Фон Папен, конечно, понимал, что эти изменения означали бы конец Третьего Рейха и начало новой Германии, готовой добровольно отказаться от территорий, приобретенных нечестным путем. Фон Папен прекрасно отдавал себе отчет и в том, что единственное, что можно было сделать в тот момент, действуя очень ооторожно,- это установить неофициальную связь с союзниками.

Визит Спеллмана в Анкару представлял прекрасную возможность для установления такой связи. Фон Папен, сам убежденный католик, знал архиепископа лично. Но при сложившихся обстоятельствах германскому послу встречаться с представителем Рузвельта было совершенно невозможно. Случилось так, что в это время в Турции находился один немец-католик, знаменитый юрист и ученый, который был достаточно важным лицом, чтобы вести эти неофициальные переговоры.

Поскольку посол не мог участвовать в таком деликатном деле, то мне пришлось предпринять необходимые шаги, чтобы устроить тайную встречу между архиепископом и юристом.

Возможно, это был случай ускорить окончание войны и таким образом избавить человечество от излишнего кровопролития и страдавши. Но Риббентроп каким-то образом узнал о подготовке переговоров и положил всему конец с той беспощадностью, с какой умел поступать только он. Встреча так и не состоялась.

А я долго мучился неизвестностью : отзовут ли меня в Германию, чтобы предать суду за государственную измену и, может быть, даже расстрелять, или все обойдется благополучно.

Вот эти неприятные воспоминания и охватили меня теперь, когда я сидел в автомобиле и слушал предостережения Ликуса.

"Итак, он не забыл,- размышлял я.- Если вдобавок он захочет выместить на мне свою ненависть к Кальтенбруннеру, встреча едва ли окажется приятной".

Пока мы по бесконечным коридорам шли к приемной Риббентропа, Ликус дал мне eщё один совет: .

- Ради бога, постарайтесь не упоминать имени фон Папена. Риббентроп ненавидит его. Я часто видел, как он совершенно терял самообладание, если кто-нибудь хорошо отзывался о фон Папене.

После такой подготовки меня ввели в кабинет Риббентропа. Со мной вошел и Ликус,- как оказалось, один из немногих, пользовавшихся в то время доверием министра иностранных дел. Они были старыми друзьями, если только можно употребить такие слова по отношению к Риббентропу. Во всяком случае, они вместе учились в школе.

Я не видел Риббентропа уже несколько лет, и он показался мне сильно постаревшим. Когда мы вошли, он встал, но не вышел из-за стола и, по-наполеоновски скрестив руки, уставил на меня свои холодные голубые глаза. Перед нами был человек, который отвечал за внешнюю по.1итику Германии и, как говорят, однажды сказал: "В истории я буду признан выше Бисмарка".

Вначале воцарилась гнетущая тишина. Наконец, Ликус произнес несколько приятных слов, принятых в таких случаях, и мы сели вокруг стола, на котором были разложены доставленные Цицероном документы.

Риббентроп небрежно -взял несколько фотографий и стал перетасовывать их, словно колоду карт. Затем он обратился ко мне:

- Итак, вы встречаетесь с этим Цицероном. Что он за человек?

Я повторил то, что от частого повторения знал уже почти наизусть, стараясь изложить самое существенное и притом как можно короче. Но Риббентроп прервал меня недружелюбным тоном:

- Совершенно ясно, что этому человеку нужны деньги. Я хочу знать, являются ли документы подлинными. Что вы думаете по этому поводу?

- Ничего нового к тому, что я уже сказал, я не могу добавить, господин министр. Я лично считаю...