Операция "Цицерон"

Спать я уже не мог. В два часа ночи я сошел в вестибюль и, воспользовавшись телефоном швейцара, позвонил своей жене в Анкару. Я сказал ей, чтобы она ни на минуту не выпускала из виду детей и чтобы все двери дома были накрепко закрыты, пока я не вернусь. Потом я все объясню ей.

Это было вызвано тем, что внезапно мне пришла в голову дикая мысль: вдруг кто-нибудь попытается похитить моих детей, зная, что я последую за ними? Теперь это кажется сумасшедшим предположением, но ведь то были сумасшедшие, странные времена.

На следующее утро германский курьерский самолет отправился в Берлин без меня. Вместо того чтобы вылететь в Берлин, я поехал на стамбульский вокзал, где попросил билет в спальный вагон на ночной поезд, отправлявшийся в Анкару. В кассе мне сказали, что билеты на этот поезд уже распроданы. Я заплатил в пять раз дороже и получил билет в спальный вагон. В ту же ночь я уехал из Стамбула. Это была кошмарная поездка.

Вернувшись в Анкару, я обнаружил, что о бегстве моего секретаря стало известно всем. Однако никто не знал наверняка, куда она скрылась. Я узнал правду совершенно случайно от Цицерона.

На второй день после моего приезда из Стамбула Цицерон позвонил мне. Он немедленно хотел меня видеть. Мы встретились в квартире моего друга в десять часов вечера. Ясно было, что Цицерон очень волнуется.

- Ваша секретарша у англичан,- тотчас же сказал он.

Я понимающе кивнул головой, так как был уже вполне уверен в этом. Он добавил:

- Она всё eщё в Анкаре. И он сообщил мне адрес, где, как предполагал, находилась Элизабет. Затем он спросил:

- Что ей известно обо мне?

Я в самом деле не знал, что именно было известно ей о нем. Я мог только предполагать. И то, "что предполагал, было не особенно приятным. После небольшой паузы я сказал:

- Она знает ваше условное имя... возможно, eщё что-нибудь.

Вцепившись в спинку кушетки, бледный, он во все глаза смотрел на меня: '

- Вы вполне уверены, что она не взяла с собой ни одной из фотографий, которые я вам приносил?

- Вполне уверен.

Это немного успокоило Цицерона. Затем я сказал ему: ,

- Вам бы следовало как можно быстрее уехать из Анкары.

Он не ответил и продолжал сидеть на кушетке, бессмысленно глядя перед собой. Наконец, он встал.

- Я должен идти.

Он стоял передо мной неподвижно. Каждая черточка его сосредоточенного лица выражала страшную тревогу. Я заметил, что он опять обкусал ногти. Трудно было узнать в нем человека, который всего несколько недель назад, вручая мне пленки, хвастался своей опасной работой, словно это была детская забава. Он получал от меня огромные деньги. Время от времени лгал мне. Теперь он казался побежденным человеком, у которого не осталось никаких надежд вывернуться из создавшегося положения. В его темных глазах застыл ужас.

- Au revoir, monsieur,- сказал он. [До свидания, мсье (франц.).]

Впервые я подал ему руку. Он слабо пожал ее. Затем быстро вышел из дома и исчез в темноте. Больше я никогда не видел его.

В течение некоторого времени я не ходил на службу. Как бы там ни было, официально я числился больным и не мог никуда поехать. Когда я рассказал послу о случившемся, не опуская при этом никаких деталей, он, как обычно, проявил сочувствие и понимание.

t- Отдохните немного,- сказал он,- вам, конечно, нужен отдых. Вы выглядите очень неважно.

Я уже ' однажды заходил к себе в отдел. После своего возвращения в Анкару я прежде всего самым тщательным образом осмотрел свой сейф. Все было на месте. Единственное, что могла передать Элизабет англичанам,- это сведения, которые она имела, если, конечно, к тому же не скопировала каких-либо документов.

Я был сильно угнетен всем случившимся, а полное бездействие так повлияло на меня, что я и в самом деле заболел и несколько дней пролежал с повышенной температурой. Когда я встал с постели и посмотрел на себя в зеркало, мое лицо показалось мне очень изменившимся. На висках появились седые волосы.

Берлин молчал. Я доложил, что Элизабет находится у англичан, но не получил на это никакого ответа. Не было также высказано никаких мнений ни по поводу моего прерванного путешествия в Берлин, ни по поводу сообщения о моей болезни. Молчание становилось все более зловещим.

В самом деле, ведь я сам настоял на переводе Элизабет в Турцию, но не сумел ни предвидеть, ни предупредить eё перехода в лагерь противника. Я полагал, что в этом заключалось мое главное преступление, хотя этим ни в коей мере не исчерпывались мои грехи.

Я находился в хороших отношениях с обоими стамбульскими дезертирами и был другом незадачливого начальника их отдела. Если собрать все это вместе, то я представал в очень невыгодном свете. Больше того, я не раз досаждал Риббентропу - он сам говорил об этом.

Но и это eщё не все. По личным, а также по политическим причинам я был на стороне фон Папена почти во всех спорах и разногласиях внутри министерства. От этого я, конечно, не выигрывал ни в глазах Кальтен-бруннера, ни в глазах Риббентропа. Хуже всего было то, что я показал фон Папену документы, переданные Цицероном, тем самым намеренно нарушив приказ Кальтенбруннера.