Операция выбор Ы!

— Ну я понимаю, ответственность перед родными, в сортир через весь двор бегать надоело, теплые полы, там, гипсокартон, ребенку нужен уют, чтоб все как у людей, блядь, ты мужик: сказал-сделал, хозяин семьи, все такое… А когда ты свитер новый покупал себе? Представь, ты в «копейке» и в засаленных спортивках встретишь одноклассника, тот тебе: «Как дела?». А ты… типа… «Все в порядке. Дела идут хорошо».

(Я почувствовал, что Андрюха покрывается пигментными пятнами. Я смотрел только на дорогу, но ставлю рубль за сто, что так и было).

— Это можно выдержать, может все только понты… Но завтра ты будешь бить себя в грудь: «Я тут для вас стараюсь, из кожи вон… А сам… в обносках. А вы меня ни в хуй не ставите…»

Я быстро повернулся и взглянул на Андрея. Он вжался в пассажирское сиденье и смотрел на талон техосмотра, приклеенный изнутри скотчем к лобовому стеклу. Понятно было, что он меня слышит и слушает. Поэтому я продолжал:

— Скажи, ну может такое быть?

— Уже началось, — Андрей опять искал сигареты.

— Понятно… А теперь скажи, из чего состоит жизнь? Нет, на фиг… как ты понимаешь — хорошо ты живешь или плохо? Вот из этих мелочей: Маня сказала, Вася посмотрел, сосед хмыкнул, кто-то пальцем ткнул, кто-то по плечу похлопал — «Молодец!»… Вот из этой фигни и складывается твое ощущение качества жизни. Не из самих вещей, которыми обладаешь, а из долбанной реакции окружающих на твое обладание этими вещами. Эти взгляды, улыбки и разговоры доведут тебя до ручки… Ну, ладно, я — похуист… Могу в шортах к заказчику запереться, и то… А ты себя сожрешь…

— Ну, ты же знаешь мои обстоятельства. Ребенок…

— Я все знаю, все обстоятельства. Я не об обстоятельствах, я о тебе. Сможешь ли ты? Не получится ли, что ты всех потом будешь попрекать своим самоотречением, героизмом и, блядь, любовью? Можно ведь пожить и в бардаке немного… Не обязательно жилы из себя тянуть… Твоей домашней разрухи ни кто не увидит. А как ты из своей колымаги вылезаешь, видят все каждый день… Да ладно, чего это я тебя агитирую. Тебе решать. Но ты мое мнение спросил, я и завелся.

— Да правильно все, правильно…

Разговор затих, а я поймал себя на мысли, что моя убедительность основывается на той отстраненности от проблемы, которая придает особый энтузиазм в раздаче советов. Такой легкости не бывает, когда действительно сочувствуешь и сопереживаешь. Особенно сладко вещать, когда есть надежда, что тебя минет чаша сия.

Остаток дороги мы слушали «Дайр Стрейтс», иногда перекидываясь фразами по поводу дел нашей общей фирмы, нового офис-менеджера по имени Юля, ее несомненных достоинств, некоторых недостатков фигуры, плохих дорог, установки в офисе новых телефонов, дерьмового качества мобильной связи, сауны в которой мы не были сто лет, знакомых проституток, моего желания приобрести форд «Фокус», плохих дорог, новых заказов, возможных перевыборов мэра, плохих дорог, бросания курить и проблемы накопления первого миллиона долларов.

К концу поездки Андрюха повеселел, ремонт отодвинулся в завтрашний день, продажа машины перестала довлеть своей неизбежностью, а зависть от возможной покупки мною нового автомобиля на время утихла. Дождь, начинавший моросить, прекратился. Я не стал даже включать «дворники» и мелкие капли на лобовом стекле искрились, попадая в свет встречных машин, фонарей и светофоров. Мы въехали в город. Загадочный, цветной и мокрый. Дома меня ждали жена, две собаки, интернет-друзья, чай и телевизор. Второй раз за день я ощутил радостное спокойствие за свою жизнь.

Пора обратиться к доктору Г.!

… А хрустальные березы разбросали ворох листьев.
Листьев бархатных и влажных не похожих ни на что.
Пахнет грустными грибами и надеждами на счастье,
Что так быстро умирают, если только будет дождь.

Если только будет слякоть — все попрячутся в витрины

Лужи разожгут неоном. И закурят. И запьют.
Только нас с тобой не пустят. Будем мы шататься мимо.
Разбивать цветные капли и вдыхать сырой бензин.

Я подвез Андрюху к его «Судзучке» и отправился домой. Заезжая во внутренний двор, где оставлял на ночь машину, не смотря на дорогие диски и предупреждения страхового агента; по лобовому стеклу хлестнули висящие на растянутой поперек двора проволоке шерстяные панталоны страшного голубого цвета — собственность сумасшедшей соседки — с многозначительными пятнами. Они тут висели и в дождь и в зной, и иногда, неделями, пугая прохожих своими размерами. Периодически, к ним присоединялись бесформенный лифчик и бывшая майка. При дневном свете натюрморт своим натурализмом напоминал послевоенный дворик, изображенный сильно пьющим художником-соцреалистом, которого бьет жена за нехватку в семье денег.