Опередить Господа Бога

В случае Рудного у Эдельмана не было полной уверенности, что можно оперировать в острой стадии, ведь он тоже читал книги, в которых пишут, что нельзя, — и он ушел из больницы, чтобы еще раз спокойно все обдумать. Тут ему встретилась доктор Задрожная. Он спросил у нее: «Оперировать? Как ты считаешь?» — а доктор Задрожная очень удивилась. «Ну, знаешь… — сказала она. — В вашей ситуации?» У них на работе тогда как раз были неприятности, точнее, неприятности были у него — ему грозило увольнение, а Эльжбета Хентковская и Ага Жуховская решили в знак солидарности уйти вместе с ним, — это все, конечно, ерунда, но доктор Задрожная имела право удивиться: неудачная рискованная операция не облегчила бы им поиски новой работы. Но когда он услышал: «Ну, знаешь…» — то сразу понял, что больше раздумывать нечего. Решение было принято, причем как бы без его участия. Он вернулся в больницу и сказал: «Оперируем», а Эльжбета еще на него прикрикнула: где его носит, когда он прекрасно знает, что дорога каждая минута.

Или: привозят больную и все говорят, что у нее кататонический ступор — это такая форма шизофрении, когда человек не ест, не двигается и беспробудно спит. Ее лечат от шизофрении уже пятнадцать лет, а они берут у спящей больной кровь на исследование, и оказывается, что сахара там — около тридцати миллиграмм-процентов, и тогда им приходит в голову, что у нее вовсе не шизофрения, а что-то с поджелудочной железой. Делают операцию на поджелудочной, и тут-то начинаются волнения: сразу после операции сахар — сто тридцать, это многовато, но через два часа — шестьдесят, то есть, возможно, наступила стабилизация.

Заканчивается история с поджелудочной железой. Начинается повседневность — но тут происходит загадочная история с кальцием, содержание которого у почечного больного в крови вдруг начинает стремительно возрастать. Это означает, что надо спросить у коллег, каковы клинические проявления начальной гиперфункции паращитовидных желез; разумеется, никто этого не знает, поскольку такое встречается крайне редко, и они звонят в Париж (там есть специалисты по кальцию) и просят прислать (в контейнере при температуре минус тридцать два градуса) реактивы для исследования гормона паращитовидных желез, но у пациента кальция уже шестнадцать, а при двадцати умирают, и тогда его везут на операцию из Лодзи в Варшаву — может, в дороге не полезет кверху; в ту минуту, когда его кладут на стол, содержание кальция достигает двадцати, и больной теряет сознание…

Заканчивается история с паращитовидными железами. Начинается повседневность.

Я рассказываю все это Збигневу Млынарскому, подпольный псевдоним «Крот», тому самому, который пытался взорвать стену на Бонифратерской и готовился выстрелить именно в тот момент, когда по другую сторону стены люди Эдельмана взрывали свою единственную мину. (Млынарский прицеливался, и то же самое делал жандарм, но, к счастью, Млынарский на долю секунды его опередил.) Итак, я спрашиваю Млынарского, понятно ли ему поведение Эдельмана, а он говорит: да, абсолютно понятно. Он сам, к примеру, был после войны председателем скорняжной артели — сейчас об этом вспомнить приятно, ведь приходилось быстро действовать и принимать рискованные решения. Однажды, скажем, он использовал часть оборотных средств, чтобы покрыть крышу, так как мех заливало. Ему пригрозили судом, он заявил: «Пожалуйста, можете меня судить, я незаконно истратил два миллиона, но спас тридцать». Такое решение и вправду требовало мужества: подумать только, в те годы пустить оборотные средства на ремонт крыши. Это и есть главное в жизни, заключает Млынарский. Быстрые, мужские решения.

Уйдя из артели, Млынарский открыл собственную мастерскую, где обрабатывал мех для государственных фирм; обязанности между своими четырьмя работниками он распределил четко, чтоб не цеплялся финотдел. Один растягивал шкурки, второй резал, третий кроил, четвертый подравнивал края, а у пана Збигнева была самая ответственная работа — подгонка. Ибо главное в скорняжном деле — чтобы шкурки идеально подходили одна к другой.

Полноценной жизнью Млынарский жил, собственно, только во время войны: «Как мужчина я неказистый, шестьдесят килограммов, метр шестьдесят три росту, а был храбрее всех этих, по метр восемьдесят». А потом подгонял меховые шкурки. «Разве к этому можно относиться серьезно? — спрашивает он. — После того, что было, подгонять каракулевые шкурки?» Оттого он так хорошо понимает доктора Эдельмана.

Итак, речь идет только о том, чтобы заслонить пламя.