Оперетка

– А ты думал, не найдусь! Найдусь! – хвастливо ответила примадонна.

– Да ведь «бразды» надо было сказать, а ты «дрозды».

– А мне все единственно. Никаких я «браздов» не знаю. Публика смеялась, – вот и все.

– Господа, господа, репетиция! – вопил режиссёр и подбежал ко мне.

– Вы уж позвольте эту маленькую рольку… тут у нас девочка Маруся есть… так ей передать… Она у нас хористка, но со словами… Милая, знаете, такая, способная… Она скажет, вы не беспокойтесь: я ей начитаю.

– Передавайте, мне-то что ж!

– Очень, очень вам благодарен! Господа, репетиция! Маруся, получайте роль. Сюда, сюда идите, деточка!

Кто-то тронул меня за пальто. Сзади меня в кулисах стоял, спрятавшись, толстый, круглый антрепренер, улыбался боязливой улыбкой и манил меня пальчиком в кулисы.

Я даже отшатнулся.

– Да ведь у вас дифтерит?

– Ничего не значит. С дифтеритом вышел. Я к вам, пойдемте сюда. Не надо, чтоб меня видели, зачем мешать репетиции? У меня к вам просьбица! Дозвольте в обозрение «шествие опереток» вставить. Костюмы имеются, а музыка-то у меня уж очень хорошенькая есть. В Москве достал! – он лукаво подмигнул. – Там у Омона[4] шло, прелестная музыка. Я музыканту одному красненькую сунул, он мне за ночь и перекатал.

– Послушайте! Да ведь это же кража!

– Какая кража? Что вы? Помилуйте! – даже обиделся антрепренер. – Все так делают. А еще у меня к вам есть: у вас тут есть насчет бюро похоронных процессий, так нельзя ли, чтоб выкинуть. У меня компаньон, знаете, гробовую лавку держит…

Со сцены раздались вопли, – и я бросился туда. Комик устанавливал Марусю, как нужно для роли, и очень внимательно устанавливал, все время не отводя от нее рук:

– Вот так станьте, деточка! Вот этак! Это плечико вперед. Головку повыше. Эту ножку отставьте.

В кулисах послышались всхлипывания, рыдания, затем истерический вопль:

– Мерзавец!

Беременная женщина каталась по полу в истерике. Примадонна и хористки ее расстегивали, обливали водой.

Комик орал на авансцене, схватившись за голову:

– Она мне жить не дает! Я артист! Она мой талант губит! Куда я денусь без таланта?!

И, очевидно, заметив меня, добавил «для литературности»: – Я не имею никакого нравственного права! Мой талант принадлежит публике!

– Ну, посудите вы! – подскочил он ко мне. – Ну что за тварь? Из-за чего она жизнь мне отравляет? Маруся – девочка, девчурка, ребенок. Я к ней как к ребенку отношусь. Ну, неужели можно про меня подумать? Вы меня знаете, – я честный человек. И она меня вдруг при всех позорит! Чего ей нужно? Ведь гоню ее. Не идет!

– Но она ведь в таком положении…

Комик был взбешен и, что называется, «закусил удила».

– А черт ее знает, кто ее в такое положение привел!

– Подлец! – раздался отчаянный вопль из-за кулис.

Пришедшая было в себя беременная женщина опять завопила в истерике.

Ее унесли.

– Да поди же к ней! – посоветовала одна из примадонн. – Пусть успокоится.

– А черт ее дери! Пусть дохнет! Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!

Но репетиции не суждено было продолжаться. На авансцену вылетела третья примадонна:

– Это уж черт знает что! Я молчала! Я все терпела! Но этого не потерплю! Здесь не театр, здесь…

И она начала «выражаться», как говорят в оперетке.

– Гараська! Гараська! Что ж ты стоишь как пень? – заорала она на мужа.

Третья примадонна была раньше горничной. Ее муж служил где-то в лакеях. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и муж «начитывал» ей вслух роли. Он состоял при жене и, служа на маленьких ролях, носил необыкновенные пиджаки и проигрывал на скачках тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.

– Гараська, вступись! Это твое дело!

– Я не позволю оскорблять моей жене! – решительно заявил «Гараська».

– Да что случилось? Ради Бога, что случилось?

– Да как же, помилуйте! – обратилась взволнованная примадонна ко мне. – Я по пьесе должна газетную утку убивать. Я требую ружье. А бутафор мне говорит: «Вам из ружья стрелять нельзя, вы всю публику перепугаете. Я вам дам монте-кристо[5]». Я артистка! Я знаю, что мне надо делать, чего не надо! Это интриги! Это зависть! Публика всегда любит, когда женщина из ружья стреляет. Это успех! А у меня ружье отнимают! Монте-кристо! Не желаю я совсем какими-то дурацкими стрелами стрелять.

Я ничего не понимал.

– Да ведь монте-кристо-то тоже ружье, дура, – в отчаянии заорал режиссёр, – только что меньше.

– Тоже ружье? – удивилась примадонна. – А ты не ори без толку-то. Не горничная. На горничных ори! Ежели ружье – я согласна. Из ружья я всегда согласна.

– Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!

Но репетицию вести было трудно. Хористы просились:

– Нам домой пора! Есть хочется!

Актеры послали за колбасой и водкой, и теперь многие были в «полсвиста», как они выражались.

– Нас в Киеве вот как публика любила! – орал один. – На вокзале, когда уезжали, молодежь стеной стояла. «Ура» кричали, цветы. В вагоны лезли. «Возвращайтесь», орут. А он, – рассказчик показал на совсем опьяневшего старого актера, – он тогда пьян был, высунулся из окна да как гаркнет: «Дураки! Чем оперетку провожать, вы бы в драматический театр шли!»