Опергруппа в деревне

Только теперь я понял, почему все молчали, — они прислушивались! А из-за тесовых досок забора глухо доносилась прощальная Митькина речь:

— ...яйцами принародно обкидали младшего сотрудника милиции. И ведь постороннего человека не постыдились, представителя, так сказать, национального меньшинства...

— Но попрошу отметить, таки библейского народа! — раздался вдогонку гордый голос Шмулинсона. Митя выдержал паузу и проникновенно продолжил:

— Маменька родная от сына отказалася, соседи упрёками засмущали, друзья детства отвернулись, девки морды скорчили, и даже дети малые и те обидственное слово нашли, «оккупантом» обесчестили...

Я практически открыл рот, чтобы прекратить этот фарс, но на последнем предложении захлопнул. «Оккупант»! Это откуда же деревенская ребятня такое умное слово знает? Или подсказал кто...

— Посему от позора несмываемого, от горя безысходного, от тоски змеевидной лишает себя жизни ваш Митька беспутный! Казню сам себя смертью лютою, через повешенье... Абрам Моисеевич?

— А шо я? Я с вами, Димитрий! И нехай им всем уже через час будет жутко стыдно...

...Через венец ворот перелетела верёвка, оба конца скрывались внутри двора. Бабы, не разжимая зубов, тихохонько завыли. Я толкнул калитку плечом — заперто. Ворота, разумеется, тоже, забор высокий, и если я хоть капельку знаю Митькин гонор, он ведь там всерьёз удавится. И старый еврей с ним, за компанию...

— Прощайте, люди добрые!

— Ай, какие они добрые! Из-за десятка паршивых яиц некошерных кур довести нас до такой драмы... Молодой человек, тяните меня туже, нет никакой мочи здесь жить...

— Младший сотрудник Лобов! — не выдержав, рявкнул я. — А ну прекратить дешёвый балаган!

— Батюшка Никита Иванович? — недоверчиво раздалось из-за ворот. — И бабуля с вами? Нет... Ну тады простите меня, дурака, приказу не подчинившегося. Ибо честь моя замарана, а один замаранный мундир — всей опергруппе позорное пятно на видном месте! Абрам Моисеевич, не дёргайтесь...

— Митька! Уволю! Вот как бог свят, уволю!

— Таки сделайте это побыстрей или ви уже понесете грустную весть моей Саре! Пусть дети знают, шо их папа пал в неравной борьбе с людской чёрствостью в бою за яйца...

— Да бери сколь хошь ты энтих яиц, всю душу вымотал! — сорвался кто-то из мужиков, и вся деревня поддержала его согласным воем:

— Хоть телегу грузите, тока не вешайтесь! Никаких денег не надо, так гребите...

— Димитрий! Ви слышали? Таки это имеет некий смысл...

— Мне честь дороже.

Это были последние Митькины слова. Раздался истошный визг Шмулинсона, и верёвка на воротах резко натянулась. Подскочившее тело портного-гробовщика ударилось макушкой о венец, раздался треск и...

* * *

— Ломайте, мужики, — сипло попросил я, отходя от ворот.

Маняшин папа поднялся первым. Один удар плечом, лёгкий, без видимого напряжения, и калитку вместе с засовом снесло внутрь старостиного двора. Сам кузнец явно испугался, смущенно пропуская меня вперёд. Я автоматически козырнул... Внутри оказалась картина, достойная пера Шекспира (традиционно «обворовывающего» деревенских).

Под воротами, вниз головой, кривыми ногами вверх, стоит Абрам Моисеевич; рядом, на обломках табуретки лежит наш Митька с самым тупым выражением лица; и на шее у каждого обрывок верёвки... Ну да, Митькин вес не каждый корабельный канат выдержит, неудивительно, что Шмулинсона так подкинуло.

Я попытался аккуратно перевернуть «жертву масонского заговора», едва не навернулся вместе с ним, но пеньковый галстук развязать успел. После чего с наслаждением нахлестал Шмулинсона по щекам. Он порозовел и поднял на меня полные глубочайшей скорби евангельские глаза... Стыда в них не было!

— Не мой сегодня день, — печально прогудел сзади бас моего напарника. — С утра не заладилось, может, к Бабуленьке-Ягуленьке сходить — вдруг сглаз какой? Мало ли у нас, честных милиционеров, завистников вокруг бродит...

— Ага, буквально табунами шастают! — резко оборвал его я. — А ну, взять наперевес соучастника по суициду и шагом марш в избу! Товарищеский суд отложим до возвращения в Лукошкино.

Митька спорить не стал, снял с бычьей шеи верёвочку, вздохнул, сунул Шмулинсона под мышку и направился восвояси заданным курсом. Я ещё немного потолкался в толпе, надеясь выяснить что-нибудь насчёт участия дьяка, и кое-кто действительно подтвердил — был тут дин, не местный, смущал народ страшными историями о нашем произволе.

Всё, Груздева надо брать, доигрался... Хотя, если вдуматься, подобное поведение для него несколько странновато. В том смысле, что заварить бучу, подбивая невинных людей к пустопорожнему бунту, — это ему раз плюнуть. Но заблаговременно покинуть место преступления, не дождавшись результата, не в его правилах...