Опергруппа в деревне

И вот такому активному государю взять да прямым текстом вылепить, что у нас тут нестандартная ситуация, грозящая в случае выхода из-под контроля погубить весь христианский (а следом мусульманский и католический) мир! Короче, в дружественной, но не фамильярной форме я письменно просил царя срочно отправить мне шесть, а лучше восемь мешков соли. Типа здесь в деревне нам больше делать нечего, как рыжики солить, а их в этом году больше, чем грязи. Если Горох очень занят, то поверит и даст команду Еремееву, если не очень... Ну, есть шанс, что сначала отправит сюда кого-нибудь из бояр, навестить, проверить, доложить. Хорошо бы старика Кашина, этот хоть к милиции нормально относится, остальные любят меня примерно как Буратино касторку...

Готовое письмецо забрал Василий, мрачный до уровня драматического театра. Чёрный бабкин кот пожал мне ладонь на прощание и молча удалился за околицу, где раздавался счастливый лай — наверняка собачья свадьба. Значит, скакуна он себе выберет на месте...

— Э, участковий, — тихо раздалось за моей спиной.

— Да, во внимании.

Назим из дома выйти так и не решился, домовые этого не любят, а потому, щурясь от солнышка, поманил меня к себе. Я подошёл, жалко, что ли...

— Кота ты атправил?

— Ну, допустим.

— Ты! — уверенно обличил меня домовой, улыбаясь во все великолепные тридцать два белоснежных зуба. — Я сам видал! Я тэбе за такоэ дело спасиба сказать хател. Вот, гаварю!

— Всегда пожалуйста, — пожал я плечами, внутренне прекрасно осознавая, что никакой благодарности и близко не заслужил. Домовой сделал знак, чтоб я наклонился к нему поближе, и еле слышным шёпотом поведал:

— Назим знает, какую дырка пауки прячут. Хочешь? Скажу!

— Ну и... какую?

— Балшую!

— Да ну?

— Очен балшую! — не замечая моей иронии, продолжал он. — Зыдес, в пэчке! В пэчку палез — в дырка попал. Тебе для следствия очен надо, да!

— Очень, — так ничего и не поняв, важно кивнул я. Огорчать маленького азербайджанского домового было бы просто бесчеловечным поступком.

— А сама дырка для чего?

— Ход! Пряма далеко к гробу.

— Что?! — Я сгрёб его за грудки.

Назим попытался вырваться и удрать, но я, несмотря ни на что, скрутил этого носатого паршивца и поволок к Яге. Неужели в нашем доме расположен тайный вход в курган, к гробу Карги-Гордыни, а кое-кто знал, знает и молчит?! Но бабка отобрала у меня дымящегося от гнева домового, даже толком не выслушав, и сразу же выпустила на свободу. Тот, естественно, удрал за печь и больше не появлялся. Я чуть было не обвинил её в измене...

— Вы... вы!

— Ну я, я... дальше-то что?

— Вы бы хоть допросили его...

— Нельзя с ними так, Никитушка, — с жалостливым вздохом объяснила наша эксперт-криминалистка, выходя за мной на порог. — Ить домовой — существо нежное, ранимое, в его сердце сама душа дома обитается. На него и голос-то завышать грешно, а ты руками хапать? Вот уйдёт от обиды, кто тебе тут такую пахлаву слепит!

— Да при чём тут пахлава! Ведь дело не в этом! Он же сказал, что знает про...

— Ну сказал... ну знает... А теперича и мы знаем, да что нам с того знания толку!

— Но... — Я остыл и сел на скамью. Яга права, надо было всё обстоятельно взвесить, прикинуть, сопоставить, а давить на домового с целью выбивания из него секретных сведений, о которых он, по роду своей профессии, вообще не имеет права упоминать... Действительно, глупо получилось...

Сколько помнится, любой домовой как существо, к дому привязанное и за него отвечающее, все домашние проблемы воспринимает как свои личные. Домовой не любит беспорядка, свинячества за столом, ругани в семье, крика на детей, а если его стараний или обид никто не замечает, может совсем развернуться и уйти. Что показательно, в дом, откуда ушёл рассерженный домовой, другой домовой никогда уже не вселится. Всё-таки какой-то тайный профсоюз у них точно есть...

— Бабушка, а вы поговорите с Назимом? Успокойте его, пусть не очень сердится, я даже готов принести личные извинения...

— Ладно уж небось придумаю чего, задобрю страдальца от милицейского произволу, — игриво усмехнулась Яга. — А ты давай в дом иди, вечер уже, попрохладит скоро. Маняшу я за Митенькой отправлю, пущай разок-другой вместе походют. Глядишь, хоть присмотрются друг к дружке как следоват...

— Ну если мы ещё и этого маменькиного сынка женим, у вас терем от перенаселения рухнет. Вы ведь не позволите, чтоб он ушёл неизвестно куда, жить своим домом...

— Знамо дело, не позволю! Он мальчонка молодой, неразумный, она и того пуще, темнота деревенская, где уж им, без присмотру-то... — начала было бабка и осеклась. Посмотрела на меня с непонятной обидою, шмыгнула носом, потом махнула рукой и вернулась в дом, давать указания кузнецовой дочке. Да нормально всё, поворчит и успокоится...

Что-то, кстати, часто на меня тут все обижаться стали: и Митька, и бабка, и домовой, ещё и кот Васька (типа я его в город погнал), а в городе царь, которому поучаствовать не дали, и государыня (за царя!) и... да мало ли желающих найдётся. Самому, что ли, на всех разобидеться? Я тоже имею право! И, может быть, даже большее, чем у них всех...