Оперные тайны

Всё это никуда не пропало. Посмотрите, как молодые японки разговаривают. Как они стоят в длиннющей очереди за автографом. Никто никуда не бежит. Не толкается. Не толпится. Не лезет, упаси боже, без очереди! Они даже стоят и подают программку и ручку в такой молитвенной позе, говоря: «Домо аригато гозаимас, большое спасибо – Казарновская-сан!»

Но с ними общаться не так просто. Мои подруги, которые там живут, говорят, что японцы – это люди с большим-большим двойным дном. За самой изысканной вежливостью совсем не всегда скрывается настоящее отношение. Но они тебе этого никогда не покажут. Никогда. Они будут кланяться, кивать и «держать лицо» до последней минуты. Как маленькая гейша из Нагасаки.

«С честью тот умирает…»

Пушкин о шекспировском Отелло сказал: он не ревнив – он доверчив. И моя маленькая японка тоже верит, она считает, что слово и честь – это самое главное, что вообще есть на этом свете. В этом и её сила, и её слабость. Она уже отреклась от своих японских богов. Она помнит, что, выйдя замуж за иностранца, утратила японское гражданство. Она приняла веру своего мужа и знает, что и её родственники считают, что она опозорила своих предков, и дядя Бонза уже проклял её…

Ведь она – как бутон цветка. И прямо у нас на глазах этот роскошный восточный цветок открывается, отдавая возлюбленному буквально каждую частицу самой себя. И что ей остаётся, кроме как только верить своей детской душою, всем своим детским сердечком в то, что Пинкертон так же любит её, как она его?

Верить, что нет у него никаких задних мыслей. Он так же порядочен. Он не сможет, ему просто в голову не придёт её бросить, предать. Неужели после брака в Японии он заведёт «законную» жену ещё и за океаном? Там это невозможно, там это осудят, да этого просто не может, не может быть! Она целиком сохранила чистоту и цельность характера и до самой последней секунды не верит, что можно хоть на миг усомниться в верности Пинкертона.

И они будут счастливы в далёкой Америке, и она действительно станет не просто мадам Пинкертон, а частью той культуры и той веры, которую исповедует её муж. И Шарплесу она возражает с тем же пылом, с той же святой детской верой, как и дяде Бонзе три года назад. И точно так же она ругается со своей верной Сузуки – ты глупая, вот сейчас этот корабль появится из-за утёса, он, как тогда, бросится ко мне и так же скажет: «Моя маленькая Баттерфляй, я снова с тобой».

Хотя при этом в двух своих монологах Чио-Чио-Сан уже в гораздо большей мере женщина, чем в первом акте. И тут я себя отпускала, давая и голосу, и эмоциям куда больше простора, чем могла себе позволить раньше. А в финале, в Tu, tu, piccolo iddio, я уже себя отпускала полностью. Ничто мою героиню больше не сдерживает и не удерживает. Она тут даже не человек, не японка уже, а просто раненое животное.

Иусунгобу – японский ритуальный кинжал

Вот и Пинкертон, и Кэт как бы клянутся, что будут воспитывать мальчика как своего. И когда она в страшнейшей муке отрывает его от сердца, ей, как агонизирующему зверю, остаётся только одно – умереть. После этих мук что ей та боль, которую уже испытал её отец – помните диалог из первого акта «Что ж отец-то? – Умер с честью!» – та боль, которой она должна показать свою силу перед лицом смерти? Ничто!

И как страшно, как мощно, каким буйством ярко-кроваво-бордовых красок выстроена и выписана Пуччини эта драматургия, эти ступени понимания того, что жизнь кончена! «Con onor muore chi non puó serbar vita con onore» – «С честью тот умирает, кто с бесчестьем мириться не желает…»

Чио-Чио-Сан погибает от ритуального кусунгобу[15] понимая, что дальше жить без чести и любви не сможет.

По лезвию кинжала

Рената Скотто как-то сказала, что для того, чтобы петь Чио-чио-сан, надо быть очень умной, очень интеллигентной певицей. Она-то хорошо знала, о чём говорит. Говорит, что впевала её нотам, точно рассчитывая буквально каждую фразу и учась экономить голосовые ресурсы.

Начинается она со сложнейшего, очень тесситурного выхода героини Апсога un passo or via. За ним – этот бешеный какой-то, совершенно бесконечный дуэт с Пинкертоном. А потом – такой же бесконечный второй акт: два монолога, дуэт с Шарплесом, дуэт с Сузуки… Скотто всё время говорила мне: «Люба, тут piano, piano, piano…» Она права: к этому моменту нагрузка – и вокальная, и эмоциональная – уже на пределе.

Дело не только в тесситуре, а в эмоциональном напряжении. Второй акт «Мадам Баттерфляй» по объёму музыкального материала, по вокальному напряжению – это вся «Тоска». Поэтому у многих, даже весьма именитых певиц перед этой ролью существует серьёзнейшее предубеждение. И небезосновательное – эта роль уносит очень много вокальных «калорий».

Я спрашивала, например, Миреллу Френи, почему она так и не спела Чио-Чио-Сан в театре. И услышала в ответ, что эта роль – просто убийца голоса.