Опять вы, Иможен? Ну и наломали вы дров, инспектор. Ее все любили

Этот субботний вечер вознаградил Мортлока за все невзгоды, избавил от горечи и мелких угрызений совести. Крис с радостью отметил, что сегодня миссис Гендерсон больше никого не пригласила, они были вдвоем. Но уместно ли сразу заговорить о… Может, она нарочно все так подготовила, чтобы услышать от Криса признание? Скоро год, как умер Ларри, Джойс прекрасно знает и о чувствах, и о намерениях инспектора… только… арест Дэвиса — еще не наказание, а Мортлок поклялся себе не говорить на эту тему до осуждения бандита. И он решил подождать.

В тот чудесный вечер Мортлок рассказал Джойс о своих приключениях в Харрогите, о том, как ему было тоскливо без субботних поездок в Уотфорд. Джойс с улыбкой призналась, что тоже без него грустила. Полицейский растаял от счастья. Лишь усилием воли он заставил себя выполнить обещание и не выступать в роли официального жениха немедленно. У миссис Гендерсон хватило вкуса и здравого смысла не говорить банальностей вроде: «Там, где Ларри сейчас, он, конечно, благодарит вас за отмщение». Она ограничилась коротким замечанием: «Теперь, когда Дэвиса посадят на несколько лет, смерть Ларри гнетет меня меньше. Я знаю, его покарают не за это преступление, но постараюсь внушить себе, что хотя бы отчасти и за него тоже».

— Кто знает? Возможно, на суде я сумею разделаться с ним окончательно…

— Каким образом?

— Разумеется, у меня нет достаточных доказательств, но, по-моему, ваш рассказ произведет определенное впечатление на присяжных, и на процессе сложится неблагоприятная для Дэвиса атмосфера. С судейской точки зрения этого достаточно, чтобы увеличить срок.

Мортлок не понимал, что, произнося эти слова, изменяет делу, которому сам же хотел так жертвенно служить. В его порыве смешивались и давнее омерзение к преступникам, и стремление к нелицеприятному правосудию, и жажда мщения, и любовь. И Крис забыл, что полицейский обязан свидетельствовать без ненависти и без предубеждений.

Казалось, Джойс тоже утрачивает связь с реальностью. Смерть и насилие, внезапно проникшие в спокойную жизнь провинциальной учительницы, словно преобразили ее. Никому не известная обывательница Уотфорда превращалась в средневековую даму, вдохновенно преследующую подлого убийцу. Отрешившись от всего, что не имело отношения к общим стремлениям, оба готовились к процессу Мелвина Дэвиса. Так некогда доблестный рыцарь и та, чьи цвета он носил, страстно ждали турнира, где должен был победить Божий суд.

В день открытия процесса Мелвина Дэвиса, обвиняемого в двоеженстве, во Дворце Правосудия собралась далеко не изысканная публика. Пришел в основном мелкий люд из Сохо поглазеть на одного из своих главарей. Из-за столь сомнительных историй сливки общества не беспокоятся. Крис нашел удобное место для миссис Гендерсон, а сам отправился в комнату для свидетелей. По дороге Мортлок заметил в зале суперинтенданта Болтона и инспектора Хэддена, но это его не удивило.

Слушания начались точно в назначенный срок. Председателем суда был Бенджамин Морган, Кларенс Мей — прокурором, а Малькольм Мак-Намара представлял защиту.

В среде юристов хорошо знали Мак-Намару — это воплощенное сочетание ловкости и прекрасного знания законов. Коллеги искренне сожалели, что подобными достоинствами обладал человек абсолютно бессовестный. Для Малькольма годились все средства, лишь бы служили его подзащитному. По общему мнению, Мак-Намара не был джентльменом, и ни один приличный клуб не согласился бы принять его в свою среду. Но адвокат плевал на это. Он охотно жил в Сохо и там же открыл «лавочку», как шутливо называли его контору. Не раз Мак-Намара оказывался на грани изгнания из коллегии адвокатов и хорошо знал: сколько-нибудь заметной ошибки ему не простят. Этот пятидесятилетний здоровяк с запоминающейся внешностью, сильным голосом и сочной, образной речью производил сильное впечатление на присяжных. Никто не мог равняться с адвокатом в умении высмеять свидетелей противной стороны, и публика знала: раз в суде выступает Мак-Намара, скучно не будет.

Прокурор Кларенс Мей был прямой его противоположностью. Он казался живым олицетворением идеального образа британского адвоката — подтянутого и элегантного. В красноречии Мея чувствовалось что-то ледяное, сухое, почти математическое. Без малейших эмоций в голосе он выстраивал безупречный ряд аргументов и, возможно, несколько утомлял, но убеждал несомненно. Присяжные ощущали себя школьниками, но каждое слово доходило до сознания, и с ним невозможно было не согласиться. И, естественно, никто не жаждал иметь такого противника.