Опимия

Какой-то момент она оставалась неподвижной и ошеломлённой. Потом ухо её услышало лёгкий шум, доходивший до неё сквозь едва заметные щели, оставшиеся между краем отверстия и закрывавшим его камнем; она застыла, прислушиваясь, почти затаив дыхание, и поняла, что этот лёгкий шум вызван землёй и камнями, которые набрасывают на её могилу. В самом деле, через несколько минут шум прекратился, и она ничего больше не слышала.

Опимия некоторое время оставалась неподвижной, инертной, осовелой: без каких-либо мыслей, без движенья, почти не дыша.

Но вдруг луч света слегка рассеял мрак, царивший в её тюрьме, и привёл девушку в себя. Она боязливо повернулась в ту сторону, откуда шёл свет, и увидела маленькую лампу.

Несчастная глубоко и с удовлетворением вздохнула: эта лампа станет другом, который немного смягчит тяжесть её положения.

Опимия шевельнулась и пошла в угол, где стояла лампа; она наклонилась, осторожно взяла её в руки, осмотрела. Она проверила, сколько масла налито в лампу, какой вставлен фитиль, и с большой осторожностью снова поставила светильник на землю, а потом мысленно пожалела, что масла маловато, да и фитиль скуден.

«О милый свет!.. Утешение моей тюрьмы, — размышляла весталка, уставившись на огонёк. — Долго ли ты будешь гореть?.. Ох, горел бы подольше!.. Боги милостивы ко всем смертным, даже к виновным, они не допустят, чтобы ты потух... Как я смогу жить в этой тёмной и сырой клетушке без тебя, благословенное пламя?.. О, гори подольше, подольше, о, утешение в моей тюрьме!..»

Лицо её почти прояснилось от этих мыслей, но вдруг оно нахмурилось, и жуткие судороги пробежали по мышцам.

— Утешение моей тюрьмы? — спросила несчастная сама себя. — Утешение моей агонии!.. Безвредный свидетель моего отчаяния, которому суждено освещать мои страшные судороги!.. Вот что такое этот светильник.

При этой мысли ужас ознобом пробежал по её телу, и Опимия закричала, беспрестанно растирая руками лоб и несколько раз стукнув себя по голове:

— О нет... это... невозможно!.. Невозможно!..

И, уставив свои страшно расширившиеся угольно-чёрные зрачки на маленькие сосуды и на хлеб, находившиеся недалеко от светильника, приложив обе ладони к вискам, она подумала:

«Как это невозможно?.. Но это же случилось, это — ужасная истина... это — сущая правда!..»

И долго-долго она не шевелилась, придавленная мыслями о своём положении.

«Я похоронена! — размышляла она. — Уже... похоронена... словно умершая... а я живая!.. Я мыслю, плачу, чувствую, испытываю волнение и тревогу... живу, в конце-то концов живу... и всё же я мертва!»

Задержавшись надолго на этой мысли, она бросилась на колени и, с мольбой протянув сплетённые руки вверх, воскликнула печальным, нежнейшим, измученным голосом:

— О, да я схожу с ума... В самом деле!.. Есть вещи, которые человеческий мозг не может понять, не может осознать!.. И ты святая богиня Веста не позволишь, чтобы они стали явью. Смерть, да, это справедливо... Так пусть придёт смерть. Я её заслужила... заслужила... Но пусть это будет кончина, какая приходит к другим смертным... Топор, кинжал, яд, лихорадка, голод... да, даже голод... но на свежем воздухе, под солнечным светом... под сводом небес... на постели из луговой зелени... под сочувствующими взглядами родственников... О, святая богиня! В твоей божественной душе не может быть человеческих страстей... Ты не можешь наслаждаться местью, не можешь питать ненависть, не можешь извращать свой ум, изобретая с жестокой утончённостью всё новые, всё более жестокие способы смерти, в дополнение к тем, какие верховный Юпитер установил в своих непостижимых законах! О, святая богиня, не допусти, чтобы я умерла погребённой заживо!.. Боги могут сделать всё, что захотят... Часто они совершают чудеса, поражающие всякое человеческое разумение. Спаси же меня, святая богиня, от этой ужасной смерти... Чего я прошу?.. Чуда, может быть?.. Да нет, самого человечного, самого выполнимого... самого простого... Пусть кто-нибудь, тронутый состраданием ко мне, придёт и откроет этот склеп, отвалит этот камень, вытащит меня наверх, на свежий воздух и пусть он вонзит мне в грудь кинжал, чтобы я могла истечь кровью, принеся её в жертву твоему гневу... О, смилостивись... сжалься, о, святая и непорочная богиня!

Так молилась Опимия — с воодушевлением, с жаром, с верой, с усердием, которые растрогали бы самого жестокого зверя. В слова свои она вложила всю душу; в голосе её слышались печальнейшая кротость, нежнейшее отречение; слёзы, обильно стекавшие по её бледному лицу, были живым и глубоким проявлением чувств, хлынувших из самого сердца.

Распростёртая в молитвенной позе, несчастная девушка надолго застыла, выпрашивая милость Богини уже не словами, а мыслями и душой.

Молитва эта, кажется, пошла ей на пользу: душа её почти успокоилась, дух взбодрился, её разумом овладела пылкая надежда или, скорее, глубокая вера в то, что боги пошлют кого-нибудь освободить её или, по крайней мере, принести ей иной вид смерти.