Опимия

Как раз в это время толпа, сопровождавшая процессию весталок, проходила перед домом Эмилия Папа, и все сидевшие за столами поднялись и склонились перед жрицами, а двадцать четыре ликтора, сопровождавших диктатора, опустили свои фасции.

В большой толпе народа, сопровождавшей процессию, шёл одетый в белую тогу и увенчанный венком из роз нумидиец Агастабал.

— Смотри-ка! — воскликнул, заметив его, Гай Нерон. — Грязная нумидийская или карфагенская морда! Что он делает в Риме?

— Вероятно, вольноотпущенник, поскольку римским гражданином он быть не может — о том свидетельствует цвет его кожи. Но это и не раб, потому что одет он в тунику и тогу свободного человека, — ответил Павел Эмилий.

— Да будь он проклят, и пусть его заберёт Плутон и держит в самых глубоких пучинах ада! — воскликнул Нерон.

— Не стоит так думать и говорить, Клавдий, — укоризненно произнёс Эмилий Пап, — да ещё сегодня, когда все мы должны стать братьями, соединившись в любви и обожании богов. Сегодня даже незнакомый нам чужестранец имеет право сидеть за нашей трапезой, и его надо считать римлянином, потому что он празднует лектистерний, облачившись в незапятнанную тунику и увенчав себя венком из белых роз.

И, возвысив голос, он обратился к Агастабалу, уже было миновавшему дом Папа:

— Эй… Нумидиец… Нумидиец… Карфагенянин… кто бы ты ни был, садись за хлебосольный стол Луция Эмилия Папа.

Агастабал обернулся на звук этого голоса и, принимая приглашение, кланяясь и посылая воздушные поцелуи, вошёл под портик и заговорил на скверной латыни:

— Привет тебе, любезный патриций, привет всем сидящим здесь благородным гражданам. Я выпью за твоим столом за спасение и величие Рима.

Он выпил, а на рассерженные вопросы бросавшего злые взгляды Нерона смиренно, но честно ответил, что он и в самом деле нумидиец родом, взят в плен во время Первой пунической войны и был рабом, но теперь, по милости своего господина, освобождён, занимается плотницким делом и бесконечно предан Риму, своей новой любимой родине[15].

— Ты знаком с Ганнибалом? — помолчав, спросил его Нерон.

— Как мог я это сделать, если ему всего тридцать лет, а мне уже сорок четыре? С девятилетнего возраста и вплоть до прошлого года он находился в Испании, а я вот уже двадцать четыре года живу в Риме.

— Не слишком-то ты преуспел за это время в нашей речи! — иронически бросил Нерон, уставившись своими небесно-голубыми сияющими глазами в маленькие, чёрные, злые зрачки карфагенянина.

— Нумидийцу очень нелегко усвоить элегантные выражения вашего прекрасного языка.

— У меня у самого есть рабы-нумидийцы; они живут в моём доме не больше десяти — двенадцати лет, а говорят на языке Латия гораздо лучше тебя, а если уж говорить правду, то и получше меня.

— Они просто очень способные.

— Мне кажется, что ты обделён умом, — добавил молодой патриций, всё время пытливо разглядывая нумидийца.

— К сожалению, это так.

Последовало короткое молчание.

— А сейчас, когда ты видишь, как нумидийцы и карфагеняне грабят Италию и приближаются с угрозами к самому Риму, не возникло ли у тебя желания перебежать в их ряды?

Вопрос этот Агастабалу задал всего лишь двадцатилетний юноша красивой наружности и крепкого телосложения, черноволосый и черноглазый. Это был Луций Цецилий Метелл, представитель того знаменитого рода, о котором вскоре будут говорить, что там все мужчины рождаются консулами[16].

— А зачем мне оставлять эти священные стены, за которыми я живу в счастии и покое, зарабатывая своим плотницким ремеслом больше того, что мне нужно, и подвергать себя серьёзному риску, занимаясь безумным делом, которое не принесёт ничего хорошего ни мне, ни всем нумидийцам?.. Вы, римляне, очень заблуждаетесь, считая нумидийцев друзьями и верными союзниками карфагенян… Это заблуждение!.. Серьёзное заблуждение! Мы, нумидийцы и карфагеняне, понимаем зло, идущее от плохих поступков наших владык, которые на самом деле не являются ни друзьями, ни союзниками[17]; и если вы, римляне, как я верю и надеюсь, перенесёте войну на африканскую землю, то очень скоро убедитесь в правоте моих утверждений.

Слова эти, произнесённые с видимой, несколько грубоватой искренностью, с угрюмым, почти дерзким выражением лица, хотя и так, что их должны были сразу понять, возымели действие, какое хитрый карфагенянин ожидал от них.

Подозрения рассеялись, сомнения улетучились, и доброму нумидийцу — как его стали называть самые разговорчивые из гостей Эмилия Папа — снова налили выпить, и он осушил кубок за благополучие и величие Рима, а потом собрался попрощаться и уйти от пирующих.

Выйдя из-под портика дома Папа, он увидел чуть в сторонке трёх или четырёх рабов, помогавших при сервировке стола, а теперь стоявших, скрестив руки на груди, опираясь спинами о стенку.

Один из этих рабов заметил Агастабала, который по внешнему виду сразу же признал в нём африканца и, задержавшись возле него на мгновение, спросил у него по-нумидийски:

— Ты африканец?