Опоенные смертью

Фома в женскую зону с ней не пошел. Говорил, что боится, мол, нервы не выдержат. Отснял женщину-полковника, всю в сером на фоне серых железных ворот, а далее предпочел чаевничать с тех, кого обычно называли "хозяином" — начальником исправительного учреждения. Алина пошла одна на негнущихся ногах за болезненно-бледным воспитателем. Никто из женщин художником не был. Не занимались они живописью, зато вязали кружева на спичках, потому что спиц не давали, "дабы не тыркали друг в друга". Украшали покрывала, накидки на подушки кропотливой вышивкой. Палаты их, с кроватями в один ярус, были похожи на сказочные девичьи светелки, так все сияло от белизны. Да только странный натюрморт из непривычно маленьких, казалось детских, кирзовых сапог, выставленных в предбаннике, застыл у Алины перед глазами. Женщины были поразительно красивыми от природы, словно их подбирали здесь по породе. Только шрамы на лицах зияли тайной правдой местного быта.

— Вы бьете их?

— Не бьем, если не хотят.

— Что слезы лить, мадам. — Вздохнул Фома, — Все равно ничем не поможешь.

Она посмотрела на него внимательно, отвернулась и ушла к себе в комнату.

— За свободу русского оружия, — c браво поднятым стаканом Фома вошел к ней и, увидев, как она перебирает анкеты, сидя за столом около окна, и глаза её полны сострадательного горя, добавил: — Слушай, хватит все брать на себя. Выпей лучше. А то свихнешься.

Она молча приняла из его рук стакан.

…Голова кружилась, все плыло перед глазами. И казалось ей, что она разорвется сейчас, словно мина, от столпотворения мыслей. Почему-то они говорили о Ельцине и ни слова о зонах, ни слова о том, что видели, что слышали за эти дни, ни слова. Тем не менее, говорили и говорили — все не о том… о политике, политике, выборах…

"А зачем вообще говорить, — рассуждала Алина, заплетаясь в собственном монологе. — Почему бы не брести по этой жизни, словно Сухов по пустыне молча. Правда, Сухов знал, куда он идет. Он шел домой. А я не знаю. Я иду… иду-иссякаю, но не кончаюсь…"

Газета валялась на полу, заголовки бросались в глаза: "ЗАДУШИЛ СПЯЩУЮ ЖЕНУ ПОДУШКОЙ"; "ОН СЛИШКОМ МНОГО ЗНАЛ"; "ДЛЯ ВЗРЫВОВ В МОСКВЕ ПОДБИРАЮТ НОВЫХ ИСПОЛНИТЕЛЕЙ"; "ДЕДУШКУ-ПАРАЛИТИКА УБИЛ ВНУК ШИЗОФРЕНИК", "УБИЛ ДВУХ ДЕТЕЙ И ЗАЛАЯЛ СОБАКОЙ"; "ОТОМСТИЛА МУЖУ НА ЕГО МОГИЛЕ"…

Они пили и пили.

— "ДОКАТИМСЯ ИЛИ ПРОКАТИМСЯ?" — прочитала в слух Алина ещё один заголовок.

Постепенно слова стали ватными, и они погрузились в сон. Каждый там, где сидел — там и заснул.

Ранним утром, перед выходом на работу, старший лейтенант Правдухин, оправдывая себя тем, что идет по делу, постучался в номер Алины. Он представлял её себе теплую, мягкую ото сна. Вот она сейчас накинет халатик, а он сразу сунет в приоткрывшуюся дверь букетик гиацинтов. Вот это женщина, вот это женщина!.. — колотилось в ритм его внутренним восклицаниям сердце. — Настоящая, столичная, не то, что местные бабенки. Да ещё к тому же умница — журналистка. И, видать, не замужем. Была бы замужем, разве ж муж отпустил бы её в такие места?.."

Он стучал и стучал, а за дверью не слышалось шорохов жизни. Упав духом, стараясь отмести наползавшие подозрения, толкнул дверь ногой. Дверь распахнулась, и та ужасающая правда, что увидел Правдухин, не вместилась в его многомерное, вроде бы, сознание. Он сделал два шага вперед и склонился над Фомой, лежащим на полу раскинув руки и ноги. И только лишь храп, извергаемый из раскрытого рта, говорил о том, что он жив.

Букетик гиацинтов выпал из-за пазухи старшего лейтенанта на живого покойника.

Поставив пачку картинок заключенных в угол, Правдухин хотел было уйти, но вдруг кто-то на постели зашевелился, и из-под одеяла высунулась голова белокурой бестии.

— Алина!.. Вы ли это?.. — с ужасом он вглядывался в отекшее лицо.

— А что? Чем не я? Образу своему не соответствую? — печально улыбнулось мятое создание. — А когда сапогом им… в лицо… бьете соответствуете? Когда Петьке Алмазу, да каким бы он не был уголовником, на голову банку с кислотой ставили, а потом стреляли по ней и смотрели, как это существо сгорало без пламени заживо, соответствовали? Блюстителю порядка соответствовали?

"Понабралась… — все опустилось внутри у Правдухина. — И это… женщина?!" — чуть ли не рыдая по своим остро-мимолетным надеждам, Правдухин бросился прочь.

— Все. Опустите занавесь. Финита ля комедия. Я хочу домой! — заплакала Алина.

И чем дольше она плакала, тем больше ей хотелось плакать, плакать и плакать — безудержно, как в детстве, от бессилия и невозможности ничего изменить.

Фоме хотелось опохмелиться.

Почти ничего не говоря друг другу, они вдруг синхронно собрали свои вещи, заплатили за гостиницу, вышли в город, добрались до вокзала, сели в электричку и поехали молча…

ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ДНЯ,

…………………………………………………

"Господи! Всего-то неделя прошла! Всего-то неделя", — твердила про себя Алина, входя в квартиру. В квартире кто-то был. Она на цыпочках прошла на кухню.

Кирилл, разложил только что купленные продукты на столе, растерянно перебирал упаковки. Он поднял глаза, сказал, ничуть не удивившись её появлению: