Опосредованно

Он налил воды из-под крана дрожащей от волнения рукой и выпил.

«А если так разобраться, что зря, а что — нет? — спросил он у Лены, будто она могла ответить. — Но вот тогда именно это и раздражало больше всего. В итоге, вместе с очередным приходом, он хватанул не холодок, а инсульт, и начали мы его ставить на ноги, бегали с памперсами, между нашей дочкой и отцом. Это не ахти как радует, что скрывать. Это совсем не то, как ты представляешь себе свою жизнь. И даже эта беготня не гарантирует того, что когда с тобой что-то такое случится, к тебе будет то же отношение, но все равно ожесточенно бегаешь и заботишься. И вообразите наше состояние, когда он, как только оклемался, снова полез за стишками, снова стал их собирать, но писать рукой уже не мог и принялся на клавиатуре настукивать, и все так же, что и требовалось доказать — безрезультатно. Мы, честно говоря, надеялись, что после инсульта он больше не вернется к литре. Люди довольно сильно иногда меняются после таких болячек, вплоть до сильных перемен в характере. Но это не с нашим счастьем. Он наоборот — сконцентрировался, сгустился вокруг этой ерунды, я ему про здоровье и прогулки, он мне про то, что умрет не на постели при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще. Таким черепашьим усталым голосом, едва разборчиво, пахнущий уже одними только лекарствами, не способный сам до магазина сходить, забывающий штаны застегнуть, прости господи. Я тогда все сжег у него и компьютер забрал, оставил только телевизор и нормальные книги. А он у себя вечером свет выключал в комнате и все пытался закончить два стишка, что помнил уже давно наизусть, как и кучу всего. Он как-то в ссоре, когда было сказано про старого, упертого маразматика, шесть часов подряд читал стихи и ни разу не повторился, пока мы чуть ли не на коленях уже у него прощения просили. Вот, значит, запирался он у себя и бубнил два своих любимых выхода на холодок. Все ему казалось, что близкие ему тексты, поэтому есть шанс, что он угадает, чем они заканчиваются. Первый это, по идее, нисходящий скалам от того стихотворца, что Зощенко нравился. Отец говорил, что у него самого в жизни похожий эпизод был. Хотите посмотреть?»

«Почему бы и нет?» — легко согласилась Лена.

«Неужели не боитесь? Все же у вас семья, дети, вас ждут».

«Ну, ты же сам сказал, что никаких шансов у меня нет».

«Да. Никаких, — сказал Слава и принес Лене пару листков, положил перед ней на стол. — Вот это вот первое, про которое он говорил, что такое с ним самим было. В целом похоже на то, что он не сильно преувеличил, потому что такое много у кого так или иначе было, если глядеть метафорически».

Он усмехнулся и встал у Лены за спиной, заглядывая ей через плечо. Когда Лена посмотрела на бумагу, ее охватило совершенно то же чувство, что она помнила еще со времени, когда прочитала «Рождественскую звезду» и которое не испытывала с тех пор ни разу, это было чувство, что речь движется как непрерывный сильный ветер, пробирая холодом и заглушая все остальные звуки вокруг, начиналось стихотворение так:

Это было давно.

Исхудавший от голода, злой,

Шел по кладбищу он

И уже выходил за ворота.

Накрыло Лену еще до того, как стишок оборвался строчками: «В этой грустной своей и возвышенно чистой поэме». Еще на словах:

И как громом ударило

В душу его, и тотчас

Сотни труб закричали

И звезды посыпались с неба.

И не на них даже, а чуть раньше она ощутила крик труб, и осыпание звезд, и гром, а то, что слова про гром, трубы и звезды точно пересказывали эффект от слов, уже прочитанных до этого, будто удвоило силу прихода, Лена почувствовала, что ее душу ее, такую уже устоявшуюся, где все давно лежало на своих местах: стыд — вот тут, страх — здесь, ликование — вон там, — одним движением речи вдруг перемешало и закрутило невероятно, похоже по ощущениям на детское чувство пустоты в животе, если дворовую карусель раскручивали слишком быстро.

«Я не знаю, что тут можно еще добавить, — сказала Лена, отдышавшись. — Тут и так все на месте, я не знаю, что тут может быть еще более сильное, как тут еще может закрутить и выбросить».

«Но вот автора выбросило, говорят. Скатило по лестнице в самую что ни есть тьму».