Опосредованно

— Значит Блока ты читала? — тут же нашелся Михаил. — А что читала? Этот трехтомник, который в конце восьмидесятых издали? Это, кстати, заметно. Там выхвачено из середины его творчества, а ранние и поздние его вещи уже обойдены стороной, потому что очень уж отмороженные. Сейчас-то стесняются издавать, не говоря уж…А Пастернака ты читала? У него все безобидно, но там есть одно «но».

— Это которого Нобелевской премии лишили?

— Да, буквально на полпути до церемонии, а потом из союза писателей вышибли за этот позор, что он стране нанес, за скандал, когда оказалось, что у него к роману прилагается подборка стишков, что поэт писал, про которого роман. Когда оказалось, что он не поэзией занимался, а литрой. А потом еще и фильм сняли в США по роману, так там для него вообще ад начался. Читала?

— Нет, не читала, — сказала Лена, потому что решила уже про себя, что лучше Блока все равно никого нет.

— Зря, — сказал Михаил с осуждением. — Раз уж ты в тему начинаешь потихоньку проникать, то стоит прочесть. Но дело-то, вообще, не в этом. У меня есть подборка из этого романа самиздатовская, там не все стишки, но то, что осталось, просто даже не могу сказать, что это. У тебя видно, что ты ищешь эффекта, у меня тоже наверняка видно. У него это естественно совершенно. Наши хитрости видно, даже отмечаешь про себя: «Ага, вот тут хорошо! Как необычно, но точно! „Больше угрей, чем самого лица“».

Это ее Михаил процитировал, и Лена попыталась сдержать польщенную улыбку, затем поняла, что телефон ведь.

— Или это вот, — продолжил он. — «Валидный инвалид. Айболит говорит: „Квирит?“». И думаешь, ах, какая умная девушка, зря на это поколение наговаривают, а она в следующем четверостишии путает клепсидру с амфорой. А потом школьников в стишке называет «пуэйри мейритории». Это что вообще?

— Это ругательство какое-то, наверно, — ответила Лена. — Это дедушка, когда в маразм впал, а потом ногу сломал, лежал в больнице. Что-то его там не устраивало, он так на соседей ругался. Он латынь преподавал где-то, пока у него кукушка не поехала.

— О! — почему-то одобрительно отозвался Михаил, будто это Лена сама уже где-то делилась своими знаниями о латыни. — Но я не об этом. Ты вот, кстати, Айболита упомянула, а ты в курсе, что Чуковский Блока знал и сам стишки писал? Не только пересказал Марка Твена и других, не только вот эту вот историю накатал про мальчика Пенту, сову Бумбу и доброго доктора. Он, правда, не от хорошей жизни начал их писать: у него дочка от туберкулеза умирала, он, чтобы ей легче было, сочинил довольно объемный корпус текстов. Когда попытались на него позже давить, вспомнили про эти стишки, а их уже тю-тю. Не зря он до старости дожил, Корней Иваныч. Мощные все же люди были, как нас так перемолотило, что не можем быть такими же? Ты-то еще ничего, а вот я иногда оглянусь, или мимо зеркала пройду или стекла… Вот мы, в общем, нас видно, мы как фокусники, чьи фокусы всем известны, мы, вроде, хорошо их исполняем, но все уже знают, в чем секрет. А у него там текст. Просто перечисление, по сути, давно известных вещей, особенно уже теперь известных, когда все прониклись духом всяких праздников, которые раньше не отмечали, а теперь отмечают с такой силой, будто соскучились и пытаются наверстать.

Лена рассмеялась. Уж она-то могла рассказать о таком рвении множество всяких историй: бабушка ее — до перестройки — член партии, да и мама — комсомольская активистка, разве что пост не блюли, а вот вербочки ездили освящать, с удовольствием отмечали Рождество и Пасху, что-то там мутили со святой водой на какой-то из праздников (банка с этой водой стояла на подоконнике кухни, ветки вербы в вазе под стеклом серванта).

— Ну, вот, значит знаешь, о чем говорю тебе! — сказал Михаил. — Могу тебе его по телефону прочитать, или переписать к субботе, потому что раньше его читать не стоит. Это очень сильный текстик.

Да, читанула Лена Пастернака. Она не сильно поверила в восхищенные отзывы о стишке, но все равно подступилась к нему не раньше субботы, вняв предостережениям старшего товарища по несчастью. По его же совету она дождалась, когда все дома уснут: чтобы не помешали внезапным стуком или внезапной просьбой (все равно могли помешать, но вероятность такого была уже поменьше). Начинался текст действительно просто: «Стояла зима. Дул ветер из степи». Лена скептически хмыкнула: она уже успела обрасти жирком стихотворческого снобизма, уже знала примерно, какой ее текст должен пусть слабо, но — сработать. Если бы она сама начала так — никакого прихода бы не было. Она уже привыкла, что первая строка должна захватывать и тащить через текст, чтобы мозг не успевал сообразить, куда его тащат, и не мог опомниться до самого конца, где закономерно стояли две оглушительные и оглушающие строчки.