Опосредованно

Лена иногда разглядывала свои детские фотографии: разбиралась, как недолепленные какие-то черты ничем не примечательного лица, почти стандартной круглой детской физиономии, похожей чем-то сразу на половину девичьих лиц в группе детского сада или классе начальной школы, оформились, ужесточились в нынешнее ее лицо, отражаемое утренним и вечерним зеркалом, глядящим на нее из паспорта и студенческого билета. Таким же детским казалось лицо Михаила на фотографии, притом что было ему на снимке лет тридцать, но в лице его только намечались та усталость вокруг глаз, скептические складочки, этакие скобки, в которые был заключен его рот, уже тогда левая скобка была чуть крупнее правой, но не настолько. По фотографии было непонятно, становилось ли его лицо таким, что казалось, что с мышцами лба, рта все в порядке, а глаза становились будто парализованными. На снимке Михаил сидел худой как свечка, а Лена находила в этой фигуре уже черты будущей, такой родной уже грузности, вдвойне милой оттого, что ей не приходилось на себе испытать эту грузность, ведь он ей и на ногу случайно ни разу не наступил, не говоря уже о большем. Словом, неожиданно оказалось, что пожилой, разваливавшийся, как затерянный в глуши дом или ветхий дом напротив ее окна, нравился Лене больше, чем эта недоделанная личинка Михаила, слишком веселая и даже спортивная с виду, в которой было слишком много от отца, всего этого дворового вечернего волейбола, турников, лыж, каких-то сплавов с заводскими друзьями.

«Нет, не надо, — сказала Лена, — я его и так хорошо помню, и так не забуду, а тут он другой совсем». «Ну и правильно! — участковый ввалился в комнату, самоотмытый уже и переодетый в чистое. — Мне он тоже в последнее время нравился больше, чем раньше. Потому что легко, легко! (повысил он голос в сторону жены, будто продолжая старый их, очевидно не известный Лене спор) очень легко человека любить, когда он активист какой-то, а чтобы люди радовались, когда ты уже почти куча компоста, вот это я понимаю, что-то должно быть внутри!» Он ахнул себя в кресло, где сидел мальчик, ребенок даже будто и не пошевелился, но не оказался раздавлен центнером участкового, а как-то просто оказался рядом, по-прежнему пялясь в книжку.

«Вот выйду на пенсию, так же буду с мужиками во дворе сидеть круглыми сутками. Растолстею», — сказал участковый мечтательно. «А то ты сейчас не сидишь и не толстый, — поддела его жена. — Давай уж лучше рыбалка, зимняя рыбалка, охота, чтобы хоть видеть тебя поменьше». Лене пришлось встрять в их разрастающуюся перепалку, которая с каждой произнесенной шуткой становилась все более серьезной. «А бумаг никаких его не осталось? Архив какой-нибудь», — спросила Лена, на что участковый ответил молчанием и серьезным взглядом, в котором Лена ожидала увидеть меньше проницательности. «Завязывай, говорю тебе», — сказал участковый наконец. «Какие бумаги? — вздохнула его жена. — Там даже обои пришлось ободрать и ехать сжигать за город. Столько книг у него хороших было, даже те провоняли, мы их пробовали проветрить на чердаке в саду — бесполезно. Или, может, казалось, что пахло, или правда пахло, стоило подольше подержать их где-нибудь на ветерке». «Аутодафе», — сказал участковый неожиданное для себя слово, а затем добавил что-то непонятное, о чем Лена даже и постеснялась спросить, «Фало дель ванита». «Частично я его и твои бумажки Снаружу отдал, — признался участковый. — Но он поехавший на этой тематике, он может и из говна достать ваши штучки. Голыми руками».

«Снаруж — это ведь Снаружев который? Он вышел уже?» — удивилась жена участкового. «А тебе-то что? — слегка окрысился на нее муж. — Давненько он уже на воле. Сострогать себе уже успел кого-то, обзавелся какой-то соплячкой и обрюхатил. Лет десять уже как. Поздно ты хватилась, родная. Надо было слать посылочки, не упускать шанс».

«Тоже вот пример отрицательный, как раз для тебя, — неожиданно обратился участковый к Лене. — Тоже вот человек жизнь убил на писанину вашу, сколько уже сидел за это — не сосчитать. Уже седина, уже пора успокоиться. Нет, все порхает. Допорхается когда-нибудь тоже».

«Главное, что сам-то не может ничего! — почему-то радостно засмеялся участковый. — Больше знает о том, как надо, знает всех ваших в городе, редкости у него ваши какие-то имеются, всех писателей-наркоманов наперечет знает, какие были, какие есть сейчас. На часок-другой может по этой теме на ухо присесть, да и ведь интересно рассказывает. А у самого — ноль. Вот ад, наверно, где, — и участковый опять рассмеялся, потом смех его оборвало серьезностью: — Ты с ним только не связывайся. Он не любит некоторых штук. Не любит, когда его кинуть пытаются, когда чужое за свое выдают, он, кажись, за это пару человек прикопал, так что никто ничего и доказать не может, и найти до сих пор не могут, клюкву где-нибудь удобряют небось».