Опосредованно

Лена отпустила девочек с бабушкой и дедушкой на один день. Настала такая тишина, что Лене казалось, что и ее самой нет дома, телевизор звучал как-то неправильно, если при этом не проигрывал фоном «Никелодеон» и «Дисней», все эти одни и те же мужские, женские, детские голоса, специально искажаемые, чтобы попасть в характер того или иного персонажа; эту нарочитую актерскую дикцию, будто более отчетливую, чем в обычных фильмах и передачах. С перепугу Лена не знала, чем себя занять и, кроме обычных дел, занялась только что чтением. «Совсем ты, Ленка, одичала, так нельзя, — сказала свекровь, когда Лена рассказала, как провела свободный от детей день. — Тебе же скоро на работу, нужно в себя приходить постепенно».

Позже Лена придумала для себя красивую теорию, что стихотворная речь, которую она временно забросила, считала так же, что когда Лена окунулась в нее, выбора уже не было, оставалось только ждать, когда речь приведет ее к нужному человеку, чтобы появиться в ее жизни снова, что речь, раз уж она и делает людей людьми, то и всецело властвует над ними — устраивает необыкновенные встречи, рифмует чем-то похожих людей друг с другом, заставляет их делать необыкновенные поступки, чем-то похожие на стихотворный приход, что каждый носит в себе это. Лена понимала, что это просто отговорка, потому что отдельные строчки стали появляться, накапливаться с того времени, как она слегка отошла от родов и первых месяцев родительства (от последнего она не столько отошла, сколько привыкла к тому, что уже является матерью, хотя, казалось бы, вот только что играла куклами, изображая семью, в общих чертах помнила, как она это делала, а тут уже родила детей, и они уже пошли, они уже сами, как могли, укутывали кукол в пеленки, и этот промежуток между ребенком — Леной и Леной взрослой, имеющей собственных детей, умещался для нее в короткий промежуток времени, вроде доли секунды, за которую всполох фотовспышки успевает окатить белизной фотографируемый класс).

Сидя на скамейке в парке за ДК «Эльмаш», либо добираясь до книжных магазинов в центре, а потом занимая край лавочки где-нибудь на остановке возле театра драмы или всунутого меж трамвайных путей бульвара на Ленина, она пыталась отвлечь себя чтением, тогда как стишки спокойно накапливались разрозненными строками. В этом не было отчаянной борьбы, как тогда, когда Лена, узнав, что беременна, порвала с ними, нет, они копились себе спокойно, как литры в наполняющейся ванне или задаче про бассейн с двумя трубами, знали, что Лена сорвется, а потом объяснит себе, что не могла не сорваться, ведь курить от того, что Владимир ее бросил, она не начала, а значит нужно было успокаивать себя каким-то другим образом, заводить же себе кого-то она не желала, успокаивать себя алкоголем тоже было не по ней. Кроме того, деньги из тех, что накопились у нее еще в Тагиле, заканчивались, тратя же алименты, пускай даже только на еду и на детей, она чувствовала, что тратит подачку от человека, который знал, что уходя может откупиться этими деньгами, что эти деньги дают некое успокоение его совести, если она у него, конечно, была.