Опосредованно [журнальный вариант]

«Я с удовольствием, но как вы им объясните наше знакомство?» — спросил Слава.

«Как-нибудь объясню», — сказала Лена.

«Как все же здорово про них сказано у авантюриста», — подумала она, засыпая в автобусе, а затем, проснувшись уже и угадывая приметы приближающегося Екатеринбурга, крутила в голове эти две строчки, что запали ей в память из стишков со второго листка, который дал ей Слава. Лене потом казалось, что именно эти две строки подтолкнули ее к тому, чтобы первым делом заявить Владимиру, как только они оказались вместе этим утром, что она, кажется, знает, с кем свести по-прежнему одинокую Машу, чтобы ей не было скучно, хотя знакомство будет крайне сомнительным.

А затем она рассказала ему все. И про летнюю ночь, и про первую строку о воздухе и поезде, даже не представляя, что помнит едва ли не весь текст, и от этой первой строки довела свой рассказ до случая, что произошел буквально на днях, а Владимир сидел и слушал, чтобы сказать затем: «Если они помогли сделать так, как это сейчас у нас все, то я даже не знаю, от меня раздаваться может в ответ только благодарность. Что тут еще скажешь?» «Помоги мне Вова», — сказала Лена. Ей казалось, что так подействовала эта медленная инъекция из двух строк умершего в канадской избушке стихотворца: «Что готический стиль победит, как школа, Как возможность торчать, избежав укола», ей казалось, что именно этот укол и добил в итоге Снаружа, и она не хотела так. То есть вряд ли могла, но все равно не хотела.

Глава 10. И это тоже к чему-нибудь, да примета

Когда Лена общалась с Дмитрием по телефону, то совершенно не понимала, за что он может быть бит в компании творческих собутыльников, она подозревала, что Дмитрий сильно привирает насчет своей неуживчивости и длинного языка. Ей казалось, что Дмитрий вошел в роль жертвы с тех самых пор, как они повстречались возле оперного театра, да так из этой роли и не выходит, бесцельно рисуясь перед ней одной, потому что больше не перед кем, а в компании окажется застенчивым автором туповатых произведений, мнущимся от вопросов о следующей книге. А он, узнав, что вот мальчику, который носится сейчас возле дома, через неделю идти в школу, первый раз в первый класс, сказал, зачем-то ища одобрения у Владимира: «Это ведь по идее бегает сейчас труп. Практически зомби, которому жить осталось семь дней». Лена заметила, что Владимир очень сдержался, чтобы не засветить гостю сразу, и слегка повисла у мужа на руке, чтобы дать Дмитрию объясниться. А тот продолжил как ни в чем не бывало: «Можно отрицать, но против правды не попрешь. Вот этот беззаботный дошкольник с первого числа следующего месяца будет никому не нужен со своей непоседливостью, и что там еще есть у дошкольников? Нужен совсем другой человек, который будет слушать, что ему говорят, а затем еще уроки должен будет делать, а если продолжит свою непоседливость тянуть, год за годом скакать и веселиться продолжит, то его так или иначе все равно ведь убьют. Или препаратами задавят эту веселую личность, или еще как. Это так агукающий младенец. Никого не умиляет, если это уже лет пять-шесть младенец, если он ничего не говорит и не ходит, многих это зрелище ужасает, как вид трупа, что уж скрывать».

«И вот его ты предлагаешь на роль… альтернативного отца?» — делано ужасаясь, спросил Вова, когда Дмитрий, осведомившись, где бы пописать (именно так он сказал, не про туалет, не где бы руки помыть), удалился. «Не скажу, что он совсем не прав был, — сказал Владимир, — но это же такая отмороженная правота, о которой в данный момент никто не просил. Обычно беседы завязывают, вроде как, что сегодня будете пить? Погода там. Ой, у вас растет малина, а у меня никак не приживется, ну и все такое. Да он сам как бы труп ходячий уже, сколько ему? Ему бы среди внуков уже тусить, а не искать себе приключений». — «Тебе же за такое его книжки и нравились, за эти провокационные штучки». — «Блин, одно — читать эти провокационные штучки. А другое — слышать вместо „здравствуйте“. Он же от Маши может в итоге уйти с выцарапанными глазками своими хитренькими, если так при ней пошутит».