Опосредованно [журнальный вариант]

Немного времени прошло, прежде чем Лена уже начала придумывать оправдания для Владимира. Принялась даже оправдывать Владимира перед его собственными родителями, говоря, что она сама виновата тем, что не слишком веселая, даже замкнутая (но не объясняла, что процентов семьдесят замкнутости — от стишков и всего, что с ними связано), что многим она кажется немного высокомерной. Они, конечно, разуверяли ее в этом, но, как и сестра, как дядя, впали слегка в ступор, когда она купила два садовых участка неподалеку от дома, в конце улицы Замятина, и начала там капитальную стройку. Родителям мужа она объяснила, что это внезапно расщедрилась ее мать, узнав о внучках. «Если хотите, можете там жить, — сказала она родителям Вовы, — места всем хватит». Вовины родители вежливо поблагодарили, но, видно, было что-то пугающее в таком поступке Лены, в стремительности такого приобретения, потому что никогда ранее Лена не заикалась никому, что хочет дачу. Первое время никто из родственников не появлялся там, будто опасались, что Лена способна и на другие безумные поступки, что дача — ловушка для доверчивых гостей, а в подвале двухэтажного дома может стоять ванна с кислотой для бесследного растворения тел тех родственников, которые окажутся слишком доверчивыми.

Лена и сама не поняла, зачем ей эта дача, потащившая за собой столько вранья и неловкости, но первые годы без Владимира и так полны были неловкостью всех перед всеми: родителей Владимира — за то, что вырастили такого непостоянного (и в то же время — постоянного) сына, что скрывали от Лены его возможный выкрутас, Лены — за то, что не удержала мужа (глупо было так считать, а при всем при том Лена так считала), за вранье насчет денег, сестры — за то, что она свела Лену с Владимиром, дяди — за то, что он, позвонив матери Лены, узнал, что никаких денег она Лене не давала, а потом стеснялся спросить, откуда они на самом деле (хотя это не его забота была вовсе), Владимира — когда он забирал Аню и Веру для почти регулярного общения в компании с большой уже, лет тринадцати, девочкой, похожей на него если не характером, то внешностью точно (Лена видела ее в окно, когда Владимир уводил девочек и садил в машину). Он пытался шутить их семейными шуточками, будто ничего не произошло, и очевидно, что он искал, все же, какого-то прощения, одобрения, но очевидно, что от Лены он не мог их получить никоим образом, разве что без скандалов все обходилось, но в таком, со стороны Лены, молчании, что в молчание это можно было тыкать вольтметром.

Сначала девочки принимали свои походы в гости как должное, но с отцом им было, понятно, гораздо веселее, чем с матерью, хотя бы потому, что они не успевали надоесть друг другу за неполные сутки, всегда наполненные какими-то дошкольными развлечениями, так что, понятно, к трем годам уже начинали плакать, когда он уходил, особенно сильно плакала Вера. Она же и сказала однажды Лене во время одних из таких проводов отца уверенно и сердито: «Ты плохая!», так что у Лены наступил от этих слов короткий, но очень сильный прилив ярости, и она едва не треснула дочь; испугавшись самой себя, с трясущимися руками, бессильной икотой вместо плача, Лена убежала в гостиную, где стала убеждать себя, что дочь еще ничего не понимает, потому что та на самом деле не понимала. Просто язык, речь, которыми как бы овладевала Вера, на самом-то деле захватывал ее постепенно, так же, как захватывала ее и вся жизнь, не она баловалась словами, а они баловались ей — так можно было объяснить этот пришедший от нее Лене индивидуального действия нисходящий скалам, настолько чистый, без всякой побочной эйфории, привет из речевого зазеркалья, что переделай Лена его в стишок, с инфарктами бы полегла большая часть клиентуры Дмитрия, да и он сам тоже.