Опосредованно

В сон Лену не клонило ничуть. Она успела увлечься еще и детективом начала двухтысячных на НТВ, но больше по интерьерам смотрела и по косметике с прическами, чем на сюжет, и только тогда в итоге вырубилась. Но как у нее бывало не всегда, что после чудовищного алкоголя просыпалась спустя часа два, свежая, как маргаритка, с бодрящей головной болью, не дающей усидеть на месте, будто не организмом порожденной, а исходящей откуда-то извне, вроде благодати с отрицательным знаком, у Лены к этому примешивалось еще чувство, что в желудке у нее скомканная бумажка, которая расправляется, расправляется, но все не может расправиться до такой степени, чтобы вызвать нормальную тошноту. К этому добавлялся пережитый среди остальных снов кошмар, где она все шла вдоль очень толстого змеиного хвоста, полного изгибов, – этакое впечатление от написанных за эти несколько лет цепочек, сросшихся в один сплошной, если перечитать, текст. Не глядя на часы, чтобы не расстраивать себя, она помаялась какое-то время, вытирая нездоровый пот со лба углом одеяла. Не покупать вторую коробку без сомнения было замечательной мыслью. Пытаясь быть осторожной, Лена распотрошила аптечку в гостиной, пробралась на кухню, чтобы запить «Спазган» и «Парацетамол» соком из холодильника, сразу не полегчало, разве что на душе – от как бы обещания двух лекарств расправиться с болью. Лена еще постояла возле открытой дверцы, вдыхая пахнувший льдом свежий воздух, и придумала открыть окно в своей комнате пошире. Закрыв дверцу, она внезапно обнаружила, что Никита стоит рядом. Он словно поджидал, когда Лена его увидит. Когда она, дернувшись с тихим восклицанием: «Ух, ё!», стала подыскивать еще какие-нибудь подходящие для такого случая слова, не к месту вспомнила, что подобным образом (ночь, нижнее белье, тишина, разновозрастная парочка) начинались у Блока множество безобразных сцен. Никита втянул сопли носом (это был такой долгий звук, точно у него был хобот), а затем из горла у Никиты вырвался тонкий звук медленно-медленно открывающейся двери. Лена знала, каким ревом заканчиваются такие дверные ноты, а сделать ничего не успела, он уткнулся лицом ей в живот, тепло выдохнул в ткань ночнушки, опять всхлипнул и снова издал дверной звук, только на этот раз несколько более громкий. Плач этот буквально вычел Лену из самой Лены – миг, и она уже обнимала Никиту, придерживая его затылок, для того будто, чтобы ему удобнее было мокрить ей плечо, и похлопывая его по спине со словами: «Ну что ты, что? Тихотихотихо, тш-ш-ш». А сама смотрела вверх, чтобы не залить Никиту собственными слезами, не понимая совершенно, что происходит. Еще миг, и она уже аккуратно таскала его по кухне, укачивая, причем, когда поднимала, невольно вздохнула от удовольствия, потому что давно уже не брала на руки никого такого легкого и тяжелого одновременно, не сажала себе в локтевой сгиб, не подхватывала под колени, не бормотала, дотрагиваясь губами до как бы безутешного маленького виска, всякие успокаивающие тихие слова, сами собой идущие одно за другим, которые некоторым образом продолжали его басовитое завывание.

Он вроде и задремал, но попытка выложить его под бок спящей Ане закончилась тем, что руки Никиты обрели неожиданную цепкость, Лена сделала несколько поясных поклонов над спящей дочерью, но руки не ослабли до тех пор, пока Лена не показала, что не собирается его отпускать. Это была такая молчаливая полуминутная схватка, окончанием которой стали слова Лены: «Да провалиться на месте». Оказавшись у Лены в кровати, Никита укрылся Лениной рукой, придерживая ее локтем, а для надежности сомкнул замок из пальцев на ее мизинце, безымянном и среднем, чтобы Лена не сбежала, и только тогда глубоко вздохнул и замер, боясь нарушить любым движением полученное телесное спокойствие, которое пока означало для него спокойствие вообще.