Опоздавшая молодежь

— Отца нисколько не интересует торжество справедливости. Единственное, чего он добивается — запустить на планету прессы ракету скандала. Скандала у «левых».

— Разве скандал не является общим достоянием? Его, мне кажется, не может монополизировать консервативная партия — она смело разделит его с «левыми», — сказал Тоёхико Савада и рассмеялся, довольный своим афоризмом. — Прекрасно, я использую эти слова в статье, обратив их к журналистам.

— Отец, ты не боишься, что тебя замарает грязь скандала? Почему ты с таким самодовольством говоришь? Будь я на месте обвинителя, я бы, не дожидаясь этих пяти минут, благо двери еще закрыты, распрощалась бы с судьей. Через пять минут будет поздно.

Прежде чем ответить дочери, прежде чем я смог ответить его дочери, Тоёхико Савада уставился на меня своими выцветшими глазами.

— Нет, обвинитель не распрощается с судьей, — сказал я.

— Хм.

Икуко Савада недовольно хмыкнула и, взяв с низкого столика портсигар и зажигалку отца, закурила и, щуря глаза от дыма, прилегла на тахту. Кольца дыма поплыли по гранатовому шелку штор и такой же гранатовой обивке мебели.

Мы с Тоёхико Савада молча смотрели на курящую девушку. Иногда мы с ним, как сообщники или, если привнести в наши отношения нюанс чувств, как супруги, совершали одни и те же поступки в одно и то же время. Но в тот момент, перед первой атакой, движения, возникшие в моем и Тоёхико Савада душевном мире, были, видимо, совсем не одинаковы. Потому что Тоёхико смотрел на дочь, а я — на возлюбленную.

Икуко Савада уже окончательно выбралась из той пропасти, в которую чуть было не упала из-за этого аборта. Ее тело, некогда чистое, девичье, стало чувственно животным. Теперь, когда мы шли с ней по улице, любопытные взгляды молодых людей были неотрывно прикованы к ней. Раньше такого не бывало. Я не знал о том, что пришлись ей перенести, но ее насмешливость, простодушие, ничем не прикрытая откровенность, беспричинная слезливость — все это, я думаю, было вызвано тем, что над ней до сих пор еще висела тень воспоминаний об унизительной операции. Точно шар, мчащийся со все возрастающей скоростью по наклонной плоскости, я за эти два месяца вкатился в ее жизнь, не испытывая к Икуко Савада никакого чувства, стал ее возлюбленным.

Глядя на напряженный профиль Икуко Савада, курившей лежа, с закрытыми глазами, я вспоминал одну ночь, как не мог тогда заснуть, нюхая пальцы, сохранившие запах Икуко Савада и думая о своей жалкой любви; как мучился от страха, что она заметила мое бессилие. Я понял, что своими грубыми пальцами разрушил надежду Икуко Савада избавиться от пережитого ужаса.

«Вот-вот, ты вспоминаешь все, вплоть до запаха пальцев, но это ведь просто уловка, — говорил я себе. — Ты боишься встречи с журналистами, толпящимися там, за дверью. Вспомни нашу близость. Скабрезные мысли помогут тебе освободиться от страха перед ними, спрятаться в ее плоти. Настоящий влюбленный такого никогда не сделает!» Отвращение к себе привело меня в дрожь. Я почувствовал, что не стою Икуко Савада, и испугался, что сейчас она откроет глаза и прочтет мои мысли. В пальцах Икуко сигарета таяла, пепел становился все длиннее, она должна была вот-вот открыть глаза.

— Пять минут прошло, начнем, — сказал Тоёхико Савада.

Дверь перед ним широко распахнулась, и он, точно разъяренный бык, наклонив могучую голову и глянув на меня налитыми кровью глазами, широко шагая, вышел к толпившимся в салоне журналистам. Я пошел вслед за ним, оставив в номере окутанную молчанием, безразличием и табачным дымом Икуко Савада. Кто-то за моей спиной резко захлопнул дверь. Сверкали яркие софиты, и я вдруг представил себя в пампасах Америки в жаркий летний день. Точно руками оглаживающий лицо горячий ветер, раскаленно-сухой воздух драл горло, нес тучи песка, не позволявшие поднять веки. А глаза засевших в густой траве-креслах индейцев-журналистов были лишены доброжелательности, да и простого интереса к человеку — они горели одним лишь любопытством. Беспрерывное щелканье затворов фотоаппаратов, точно журчание сыплющегося песка, заволокло барабанные перепонки. «Да, в этих пампасах журналистики мне будет жарко», — подумал я.

Тоёхико Савада уселся на мягкий диван. По обеим сторонам от него на самом краешке примостились несколько журналистов, приведя в боевую готовность себя и свои микрофоны. Не зная, где мне нужно сесть, я остался стоять, обливаясь потом.