Опоздавшие

– Добро пожаловать, ягодка моя. Я приготовила тебе курочку с пюре, – сказала Арлетт. Для нее Эмма всегда оставалась пятилетней девочкой, за что та была ей признательна.

Ужин проходил почти в полном молчании. Звякали столовые приборы, мать пыталась завязать разговор.

– Ты сегодня гулял, папа? – громко спросила она.

Ей сорок девять, а у нее еще есть отец. Эмме скоро шестнадцать. В этом году день ее рождения выпал на понедельник. Ужасно провести его среди незнакомцев, которым до тебя нет дела. К тому времени уже будет известно, беременна она или нет.

Дед не откликнулся. Он увлеченно насаживал маленький помидор на вилку. Ему девяносто три, а он еще хоть куда, если не считать трости и слухового аппарата. Частенько дед приглушал или отключал его звук вообще.

– Гулял, гулял. – Арлетт поставила корзинку с хлебом на стол. – Мы хорошо погуляли.

– Спасибо тебе, – пробормотала мать, одарив ее теплым взглядом.

С дедом они не очень-то ладили. Будь ее воля, сидела бы в кухне и болтала с Арлетт. Что, кстати, предпочла бы и Эмма. А почему они не пригласят Арлетт к столу, предложив ей пустующий отцовский стул справа от Эммы? Да нет, в Холлингвуде, где всё заведено раз и навсегда, прислугу не сажают за стол вместе с хозяевами.

Дед переключил внимание на курицу. Ел он в европейской манере, пользуясь ножом и вилкой. А вот Эмму приучали обходиться без ножа.

Мать пыталась втянуть ее в разговор:

– А как… А когда…

Эмма жевала как можно медленнее и только кивала – с набитым ртом говорить неприлично.

Подали голос часы на камине, звон их слился с боем часов на лестничной площадке. Но всё заглушал сигнал тревоги, звучавший в голове Эммы. Он исходил из коробочки в ее рюкзаке. Она уже прочла инструкцию. Ответ будет достоверным только в том случае, если тест сделан утром.

– Ты подумала, как отметить свой день рождения? – протыкая вилкой брюссельскую капусту, спросила мать, хотя уже не раз задавала этот вопрос.

– Я не хочу никакого отмечания, мама.

– Может, пригласим твоих друзей в ресторан?

– У меня нет друзей.

– Впереди еще три недели, они появятся. Или пригласи свою соседку по комнате Бекки.

– Ее зовут Бекка, мама. И мы не дружим.

Вилка застыла в воздухе.

– С виду она милая. Нужно дать ей шанс, хоть она из Айовы.

– Она из Огайо. – Внезапно для себя Эмма выдала то, что хотела обсудить с матерью наедине: – Троубридж мне надоел. Я хочу в другую школу.

Хорошо бы вернуться в пансион Тэтчер. Она могла бы жить на Грин-стрит, их квартиру еще не продали. Только надо было дождаться удобного момента и один за другим разрушить защитные порядки матери, не пытаясь пробить их тараном.

Вопреки всему представилось, как в квартиру входит отец. Я пришел, говорит он, бросая свой кожаный портфель возле двери. Я дома.

– Милая, давай подождем до следующего семестра, – тихо промолвила мать. – Если и тогда тебе будет плохо…

– Будет. – Из остатков пюре Эмма вилкой строила бруствер. – Я ненавижу Троубридж и хочу в нормальную школу.

Дед оторвал взгляд от тарелки.

– Как дела у моей однокашницы по Троубриджу? – спросил он.

Мать глазами подала остерегающий знак. Только сейчас Эмма сообразила, что за ее обучение платит, видимо, дед.

– Что ни говори, скоро у школы столетний юбилей. – Салфеткой, которую так и не развернул, дед промокнул губы.

Он окончил Троубридж в 1928-м. В застекленном книжном шкафу стоял его выпускной альбом. На фото ряды учеников, выглядевших взрослыми дяденьками: короткие стрижки, напомаженные волосы разделены прямым пробором; все в белых рубашках с галстуками, бриджах, полосатых носках и ботинках на шнуровке вроде конькобежных.

Если б Эмма осталась в Троубридже, она бы училась в юбилейном классе. «Добро пожаловать на столетие в 2005-м!» – гласила растяжка, до сих пор висевшая над порт-кулисом, на фоне которого в первый день занятий сфотографировался весь класс, кроме Эммы. Тогда она еще не знала, что такое порт-кулис и где он находится, и опоздала на съемку. Возможно, ее отсутствие на фотографии было знаком.

– Всё хорошо, дедуля. – Эмма назвала его, как в детстве. У ее ребенка может быть прадед.

– Помню, как первое время на том берегу я тосковал по дому.

У Эммы навернулись слезы.

– Моя нянька пекла превосходные лепешки. Тонкие, но очень сочные. Пока не продали молочную ферму Бомонтов, нам доставляли отличное масло. Наряду с прочим я жутко скучал по этим лепешкам. Корзинку с ними нянька втихаря передавала молочнику, тот – школьным кухаркам, а те – мне. Легчало неимоверно. Еда – отменное снадобье от невзгод.

Словно вспомнив об укрепляющем свойстве хлеба, дед снял крышку с серебряной масленки и густо намазал маслом ломоть, который взял из хлебной корзинки. Вот еще чем отличались мать и Арлетт. Первая подавала масло, твердое как камень, прямо из холодильника. А вторая, думая о людях, давала ему оттаять.

– Сейчас там кормят хорошо, папа, – сказала мать.

Что правда, то правда. В столовой готовили пасту, панини, всевозможные салаты и бургеры, устраивали дни тайской, индийской, французской и итальянской кухни. Но кормежка – не повод остаться в этой школе.