Опознай живого

— He надо. В такой норме латынь знаю. Но ведь и для тебя lex — это lex. На беззаконие не пойдешь. За грудки не схватишь и в каюту с задраенным иллюминатором не запрешь.

— Не запру.

Он засмеялся беззаботно и весело.

— Значит, глотнем по малости и закурим. Жены нас не ждут: в шахматы сражаемся — мешать не будут. Обстановка для разговора по большому счету самая подходящая. Тихо и светло, совсем по Хемингуэю.

— Интересно, где это ты его читал?

— Не сразу же у нас Геббельс возник, и не сразу книги сожгли. Еще в школе прочел. Да не уклоняйся, знаю, о чем спросить хочется. Почему раскрылся, да? Думаешь, раскололся Пашка Волошин, спекся, скис? Еще на причале заметил, как вы с Тимчуком сразу нацелились. Должно быть, тут же решили: струсил. И пошло… Художественный театр, право. Работник прилавка Сахаров и адвокат Гриднев. Раскольников и Порфирий Петрович. Ну и подвели нервишки нибелунга, бежать некуда, подымай лапки и кричи: «Гетцке капут!»

Никогда не говорил так ни Павлик Волошин, ни Пауль Гетцке.

Выходит, подвели все-таки нервишки, коли дошел до этакой достоевщинки.

А впрочем, может, и не подвели — играет. Новую роль играет, даже не роль — эпизод, как говорят в кинематографе. А в глазах хитрая-прехитрая усмешечка, даже настороженности прежней нет — одно удовольствие, смакование выигрыша, пусть небольшого, а все-таки выигрыша: удивил, мол, да еще как удивил.

— А ведь я игрок, дурашка, — продолжает Пауль, словно прочтя мои мысли, — игрок по крупному, ты это знаешь. И открыли мы с тобой карты, как в покере. Ты — вынужденно, я — убежденно, потому что не блефую, а играю наверняка. Выстоишь? Нет, конечно. Четыре туза верные, не крапленные. Пиковый, — он загибает палец, — поручик Киже. Гауптштурмфюрер Пауль фон Гетцке убит в оккупированной Одессе, фигуры не имеет. Что убит — известно, что воскрес — не доказано. Точнее, доказательств у вас не было и до сих пор нет. Одни гипотезы, юридическая цена которым ноль без палочки. Никаких следов не оставил убитый Гетцке. Чистый лист бумаги, на котором вы ничего не напишете. Туз второй — трефовый. — Пауль хитренько подмигивает и загибает еще палец. — Довоенный и военный Сахаров — тоже поручик Киже. Одно воспоминание. Ни школьных друзей — разбрелись кто куда, да и не помнят небось ничего, кроме двоек по арифметике; ни фронтовых товарищей — кто убит, кто пропал без вести, где ж их найдешь; ни лагерных однохлебников — пепел от них да кости в земле остались. Ну, а теперь загнем третий палец — бубновый туз. Сахаров, из плена вернувшийся, живой и действующий, честный и незапятнанный, четверть века не нарушавший ни уголовного, ни гражданского кодекса. И, наконец, туз червонный, козырной и венчающий: мать, встретившая героя-сына, любимого и любящего, возвращенного судьбой вопреки «похоронке». Кто же посмеет усомниться в этом, кто не постыдится посягнуть на счастье матери, нашедшей пропавшего без вести сына?! Четыре туза, полковник. Гриднев, бьют ваш бедненький набор гипотез и версий. Не знаю каких, но о чем-то вы кумекали по ВЧ с Москвой. Думаешь, поверил в твоих сухумских клиентов? Нет, Сахаров из арбатской комиссионки не такой уж дурак, хотя всего-навсего только оценщик. И открылся я тебе из тщеславия. Дань инфантильности. Помнишь, как мальчишками соревновались — кто кого? И взрослыми — тоже. Тогда в Одессе ты меня переиграл, а сейчас я тебя, кавалер Бален-де-Балю. У тебя даже глаза на лоб полезли, когда я шахматы расставил в той р-р-роковой позиции. А ведь все очень просто. Ты меня узнал, копаешь, надеешься. Можно было, конечно, наблюдать и посмеиваться. А мне тебя подразнить захотелось. Все одно ничем не рискую — не ищите и не обрящете. Даже всесильный аппарат твой не даст тебе санкции на превентивный арест.

— А я и не собираюсь тебя арестовывать, — говорю я. — Пока!

— Что значит «пока»?

— Загляни в толковый словарь. Пока есть пока. До поры до времени. Числись Сахаровым, вкушай плоды семейной идиллии, оценивай штаны в комиссионном магазине и поздравляй мамашу с днем ангела. Словом, ходи по земле, пока она не разверзнется.

Пауль некоторое время молчит, улыбка погасла, в глазах муть — не поймешь что. И спрашивает он уже без вызова, пожалуй, с прежней сахаровской настороженностью:

— Так уверен?

— Абсолютно.

— Ничем не пробьешь тебя, Гриднев, — говорит он со вздохом сожаления, словно шел у нас невинный, чисто теоретической спор. — Ну что ж, выпьем тогда за удачу. Каждый за свою. — Он разливает коньяк по рюмкам.

— С тобой не пью.

— Вчера же пил.

— Пил с Сахаровым в порядке участия в одном спектакле, а с Гетцке не буду. Сейчас антракт.

Он залпом выпивает свою рюмку, откидывается в кресле и дружески улыбается — по-моему, даже искренне.

— А все-таки ты мне нравишься, Гриднев. Всегда нравился. Потому я тебя в гестапо и не изувечил. Красоту твою пощадил.

— Брось заливать. Гнусно ты все рассчитал, но хитро. Многие бы завалились, если б я не ушел.

— С Тимчуком ушел?

— С Тимчуком.

— Я так и думал. И Галку предупредил?

— Конечно.