Опознать отказались

Друг говорил оживленно. Забота о новом товарище доставляла ему удовольствие. Ахмет приветливо кивнул мне и смущенно улыбнулся. Небольшого роста, мускулистый, лицо крупное, глаза узкие, живые, волосы черные как смоль и добрая застенчивая улыбка — таким мне запомнился Ахмет Жунусов.

— Коле говорю, не надо баню, надо скребелку. Голову зудит, чесать надо, а он — баня, баня…

Я понял, что слово скребелка является чем-то средним между гребенкой и скребницей. Одна рука Ахмета была забинтована, кисть другой покрыта струпьями. «Как же он будет мыться?» — подумал я, прислушиваясь к грохоту, доносившемуся из кухни.

В детскую, где мы с ним сидели, вошел Николай:

— Перво-наперво помоем голову. Потом и телесам омовение учиним, как говорит наш сосед дядя Вася.

Ахмет поерзал на стуле и неохотно встал.

— Смелей, смелей, — подбадривал его Николай.

Из кухни долго доносились всплески воды, смех. Ахмет появился в немецкой нательной рубашке до колен, счастливо улыбающийся. Николай гремел посудой, переливал воду, напевал. Я дал Ахмету расческу, и он, держа ее двумя пальцами, с трудом расчесывал густые и жесткие волосы.

— Вымыт, как перед свадьбой, — весело сказал Ахмет, глядя на вошедшего Николая. — Побьем немца — жениться буду, вас на плов приглашу.

Николай принес немецкие брюки, перекрашенные его матерью из зеленого в черный цвет, отцовскую, в полоску рубашку-косоворотку и носки, сшитые из солдатских обмоток. Ахмет растерянно посмотрел на одежду, еще больше покраснел, а щелочки глаз увлажнились. Хотя все оказалось впору, он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Чтоб как-то вывести его из состояния неловкости, я спросил:

— Кем вы были до войны?

— Я — один Ахмет, а не много Ахметов, потому надо мне говорить — ты, — сказал он, улыбаясь. — Я был пасечник.

— Пастух, — поправил Николай.

— Да, да, пас табуны лошадей. Я очень люблю лошадей, они умные и честные. Когда пройдет война, я опять буду пастух. Вы приедете в гости и покушаете кумыс. Кумыс хорошо, большая польза от него.

Николай вдруг спохватился, засуетился:

— Надо смазать руки мазью и перебинтовать.

В окно нетерпеливо постучали.

— Это мама.

Тетя Валя, увидев у сына в руках бинты, сказала:

— Сама забинтую.

Я оделся, Николай вызвался меня проводить.

— Замечательный малый Ахмет. Душевный, добрый, но, когда речь заходит о немцах, от ненависти зубами скрежещет. Моим родителям понравился. Братья как на диковинку смотрят, но лишних вопросов не задают. Дней через десять руки у Ахмета заживут — как мама говорит, — а она у нас все знает.

Николай вдруг подфутболил искореженную консервную банку. Дребезжа, она взвилась в воздух и упала в лужу. Уловив мой осуждающий взгляд, улыбнулся:

— Подумал, наверное, пацан я еще. Так?

— Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, — продекламировал я.

— Сам ты блаженный, — с напускной обидой сказал Николай и остановился. — Дня через три пойду к Владимиру Ивановичу. Анатолий посылает.

Владимир Иванович Маяк был одним из руководителей городского подполья. К нему мы пошли вдвоем. Николай проскользнул во двор, а я сел на скамейке у противоположного дома. Николай вышел хмурый.

— Я должен отвести Ахмета в десятый совхоз, или госхоз, как теперь его называют. Казаха с приметной внешностью трудно скрывать в городе. Там он будет работать официально, себя прокормит и задание ему поручат. — Николай тяжело вздохнул.

— Так, наверное, лучше тебе и Ахмету.

— Много ты понимаешь, — недовольно сказал он. — Я Ахмету обещал, что как только он окрепнет, мы на боевую операцию пойдем. Пойми — я обещал. Выходит, что я трепач?

— Напрасно злишься. Госхоз недалеко — на велосипеде всего час езды. Сможешь и на операцию его взять, если, конечно, разрешат.

— Ты же знаешь, что выполню любой приказ руководства, но ведь и со мной надо считаться.

Через несколько дней В. И. Маяк сообщил Николаю пароль и назначил время встречи с управляющим госхозом Сатаровым. Смелый, но осторожный Петр Юрьевич не кричал, что ненавидит большевиков, но и не восторгался «новым порядком». Знающий свое дело зоотехник был будто бы вне политики, трезвенник, исправно нес службу и оккупационные власти вполне устраивал. Но десятки военнопленных работали в госхозе, и семьи многих подпольщиков, арестованных коммунистов, не зная откуда, иногда получали муку и подсолнечное масло, картофель и зерно.

Конечно, Петр Юрьевич не мог всем оказать помощи, и недовольные нередко грозили: погоди, мол, придет Красная Армия, и ты свое получишь, холуй немецкий.

В госхоз шли по топкой тропинке, оставляя большак в стороне. Сапоги глубоко вязли в клейкий грунт. Когда показалось село, Николай сказал:

— В контору пойду я, ты подождешь меня за селом. Ахмет остался на околице у заброшенного сарая.

Управляющий сидел на пороге и за что-то отчитывал стоящего перед ним мужчину. Николай поздоровался.

— Вы ко мне? — спросил Сагиров.

— Я насчет работенки, — ответил Николай. — Документы исправные.

— Делать что умеете?

— Все и ничего.

— Пойдемте в контору.

Сагиров прошел в небольшой кабинет. Плотно прикрыв дверь, спросил: — А где Ахмет?

— За селом.

— Руки сильно обморожены?