Оппозиция его Величества

Дидро заметил, что если бы крестьяне были свободны, то «они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче». Дашкова отвечала, что она согласна на освобождение крестьян при условии освобождения русских дворян от «воли самодержавных государей» и «хоть бы своей кровью подписалась под этой мерой». Однако она убеждена, что Дидро путает следствия с причинами: «Просвещение ведет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления».

Дидро сказал, что она его не убедила. Тогда Екатерина Романовна сообщила, что даже и в нынешнее царствование есть средства борьбы с жестокостью помещиков — изъятие у них крестьян, учреждение дворянской опеки над имениями. И привела весьма яркое сравнение крепостного со слепорожденным, помещенным на крутую скалу, окруженную пропастью. «Лишенный зрения он не знал опасностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними». И здесь появляется глазной врач, возвращает ему зрение, но не может снять его со скалы: «Наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его пугают окружающие его пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния».

После этих слов, сообщает она, Дидро, вскочив со стула, назвал ее «удивительной женщиной» и сказал, что она «переворачивает вверх дном идеи», которые он «питал и которыми дорожил целых двадцать лет»[161].

Разумеется, перевернуть какие-либо идеи «вверх дном» еще не значит доказать, что именно в таком положении они больше соответствуют истине, однако этого достаточно, как выяснилось, чтобы получить изысканный комплимент от одного из умнейших в мире людей. Во всяком случае, позиция родной тетки М. С. Воронцова в комментариях не нуждается.

Карамзин в «Записке о древней и новой России» во многом повторил доводы Дашковой и других своих предшественников. Освобождение крестьян означало бы, по его мнению, что они получат свободу передвижения, но не получат земли, т. к. она принадлежит дворянам. Положение их безусловно ухудшится, потому что если раньше помещики относились к ним терпимо, «щадили… свою собственность», то теперь «корыстолюбивые владельцы» сделают все, чтобы разорить крестьян, выжать из них все, что можно. Карамзин уверен, что крестьяне «благоразумного помещика», который умерен в своих требованиях, живут лучше, чем казенные крестьяне, ибо барин для них «попечитель и заступник». А будет ли им лучше, если вместо такой покойной доли они падут жертвой своих пороков (в априорной порочности крестьян Карамзин не сомневается), а заодно и «откупщиков и судей бессовестных». Проще, считает он, обуздать жестоких помещиков — они известны всем. К тому же, от освобождения может пострадать казна[162].

Однако главный его аргумент — угроза новой Пугачевщины. Если сейчас, полагает он, поместная полиция, господский надзор держат крестьян в рамках, полезных для них самих, для помещиков и государства, то с исчезновением этой опеки крестьяне непременно «станут пьянствовать, злодействовать: какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и государственной безопасности! Одним словом, теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена… Удержит ли? Падение страшно». И, наконец, заключение: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу… но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов; мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, к которой надобно готовить человека исправлением нравственным»[163].

Таким образом, все основные постулаты в пользу сохранения крепостничества, все главные положения крестьянской «теории» были сформулированы русским дворянством еще в XVIII в. Удивительное единодушие и единообразие аргументации, которые обнаруживают рассуждения Щербатова, Дашковой и Карамзина (список легко увеличить) и, в частности, того же Ермолова (только в сжатом виде) показывают, насколько распространены были эти убеждения. Это была та стадия функционирования концепции, не слишком, впрочем, богатой с точки зрения умственных усилий, затраченных на ее постулирование, когда мудрено уже изобрести что-либо новое и на долю теоретика остаются архитектурные излишества.