Оппозиция его Величества

В связи с этими мыслями Киселева нельзя не вспомнить снова Карамзина, писавшего: «Утопия будет всегда мечтою доброго сердца или может неприметным исполниться действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов… Когда люди уверятся, что для собственного их счастия добродетель необходима, тогда настанет век златой и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни». (Никита Муравьев по поводу этих строк заметил: «Так глупо, что нет и возражений».)

Киселев поясняет, почему гибельны потрясения. В такие моменты на авансцену выходит простой народ и выдвигает свои требования. Конечно, одновременно «нашлись бы благонамеренные и представилось бы много желательных улучшений; но вместе с ними появились бы и люди 1793 года и предложения развратные», вместо порядка наступает анархия.

Итак, Киселев за эволюцию и против революции. Медленное, постепенное продвижение вперед, обязательно сообразующееся с исторически сложившимся духом народа и страны. И руководить этим продвижением должно само правительство.

Если бы Киселев и Орлов спорили не в 1819 г., а 30-ю годами раньше, в 1789 г. то неизвестно, что написал бы Киселев, да и был ли бы спор вообще. Однако всю жизнь они с Орловым провели в борьбе с тем, что вышло из реализации идей, которыми живет Орлов. Поэтому на стороне Киселева факты, а у Орлова эмоции и «суждения в теории прекраснейшие». Легко разрушить то, что создавалось веками, а вот построить идеальное общество, как показал опыт Франции, не просто трудно — невозможно. Ведь Киселева не нужно убеждать, что многое вокруг требует изменения. Он сам прекрасно видит это и в меру своих сил пытается улучшить, но именно улучшить, а не решительно изменить. Все должно происходить постепенно. Вопроса о переломе для него нет, ибо всегда, каждую минуту он помнит о революции во Франции. То, что итогом революции явилось крушение феодализма в этой стране и ослабление феодального гнета на большей части завоеванных Наполеоном земель, Киселев не замечает, а если бы ему указали на это, то, верно, и не обрадовался бы: «дорого стоит». Он-то хорошо знал, чем заплатила Европа за «пагубную анархию Революции» (хотя, вероятно, ему не была известна цена — до 5 млн. человек по современным данным).

Павел Дмитриевич пытается внушить Орлову то же, что внушал тому Давыдов: «Я полагаю, что гражданин, любящий истинно отечество свое и желающий прямо быть полезным, должен устремиться по мере круга действия своего к пользе дела, ему вверенного. Пусть каждый так поступает — и более будет счастливых… от министра до будочника, от фельдмаршала до капрала, каждый чин, каждое звание — влиянием своим полезен быть может»[172]. Орлов хочет сделать счастливыми всех сразу, а это невозможно. Поэтому Киселев предлагает ему обратиться к той сфере, где он может быть «истинно полезен отечеству», улучшать положение солдат, порядок дел в армии в той степени, в какой это от него зависит.

Таков был спор, один из множества подобных споров, происходивших в то время в России, и данная его версия не слишком отличалась от тех немногих, которые нам известны.

Трудность положения Киселева заключалась в том, что в итоге он оказался посвящен не только властями, но и теми, кто собирался против них. Вопрос в том, насколько далеко заходили предложения последних. То, что Орлов предлагал — вне сомнения. Но Орлов был близким другом и с ним можно было быть откровенным во всем. А вот подчиненные «молодые якобинцы»? Якушкин уверен, что Киселев все знал о Тайном обществе, но смотрел на это сквозь пальцы. Так ли?

В историографии приводится цепь противоречивых, как кажется исследователям, поступков Киселева, вытекающих якобы из «неразрешимой двойственности его социально-политической позиции» (Н. М. Дружинин). Он покровительствует Пестелю и иже с ним, а в то же время следит за неблагонадежными в армии (т. е. и за ними тоже? Тогда не благодетель, не покровитель, а провокатор!); дружит с Орловым, но энергично расследует «Камчатскую историю» (о ней ниже), добиваясь отставки Орлова; обнимает Басаргина, которого через несколько часов арестуют и отправят в Петербург, и уверяет его в своей неизменной любви и т. д.

Неужто объятия Иуды? Конечно, нет.