Оправдание

Константин сидел все так же неподвижно, свесив голову на грудь. Андрон подошел к нему, нагнулся и заглянул в лицо. Рогов не успел даже заподозрить, что старик помер во время представления: все-таки Петр умел рвать душу. Конечно, смерть старика мало огорчила бы Рогова, хотя без того тут запросто могла начаться смута, в которой не поздоровилось бы ему первому. Но больше всего он испугался того, что теперь никто не расскажет ему про деда. Константин, однако, был живехонек. Он просто уснул. Андрон потряс его за плечо, и старик поднял белую голову, мутным взглядом обводя толпу. Нитка слюны свисала с губ. Он был все-таки очень стар, страшно сказать, как стар.

— Расходимся, братья, ужин, — спокойно сказал Константин и вновь свесил голову на грудь. Андрон бережно подхватил его и, как ребенка, понес в резиденцию. Сзади «двое без ларца», симметрично покачивая пустыми рукавами, несли кресло.

Ужин прошел в сдержанных обсуждениях побега Петра и в спорах, во сколько ждать его завтра; кто-то назойливо выспрашивал, отчего не идет Елисей — он мужчина крепкий, от плюновения никто еще не умирал…

— А чего Анну не отпевают? — спросил Рогов у Павла.

— Чего ее отпевать, это разве казнь? Бережет ее Константин, любит. Больно хорошо ногами скребет, только отрубается быстро. Рассказывает потом — закачаешься. Что она там видела и все дела.

— И что, многое видела?

— Жри давай. — Перемены настроения у Павла были мгновенны.

Нет, положительно главного воспитателя-карантинщика, старого медведя Балу, знатока закона, что-то связывало со старостой женского барака. Он был в нее влюблен, — может быть, даже взаимно, — и уж точно оказывал ей услуги, которые при желании можно было расценить как любовные: душил голыми руками, доводил до состояния, в котором она видела ангелов… Непонятно, зачем ей мог теперь понадобиться новый человек. Но судя по тому, что она не скрыла от Павла своего намерения встретиться с ним ночью, — как любовник Рогов ее не интересовал.

— Павел, — Рогов переменил тему, — скажи, ты тут никого по фамилии Скалдин не знаешь?

— Не-а, — покачал головой Павел, набив полный рот хлебом с маслом; сверху, по маслу, он размазал смоченный в чашке чаю сахар.

Так многие делали в армии, и зрелище было отвратительное. Рогов предпочитал свой кусок сахару давить между двумя столовыми ложками. Впрочем, сейчас у него вообще не было аппетита.

— Никого по фамилиям не знаю, — добавил Павел, прожевав. — У нас не принято. И я только три сезона…

— А раньше? Многие тут раньше?

— Есть, — неопределенно ответил Павел. — Но фамилии один Константин знает, а тебе к нему до конца карантина обращаться нельзя. — Допив чай из алюминиевой кружки, Павел склонился к уху Рогова: — Про ночные походы твои я ничего не знаю, ничего не слышал. С Анькой ночью лучше не ходить, но раз позвала — иди: в карантине не отказываются. Только смотри, чтоб не знал никто. В карантине выбор хороший. — Он понимающе гыгыкнул. — Не пойдешь — шкаф, пойдешь — груша.

— Слышь, Павел. — Рогов снова осмелел, втайне обрадовавшись тому, что Павел по ночам с Анной не ходит. — А куда свинарь пальцы денет?

— Известно куда, — усмехнулся Павел. — Свиньям скормит. Свиньи все сожрут.

После ужина разошлись по баракам. Рогов глянул на часики: четверть девятого. Он так устал и так был полон увиденным, что заснуть поначалу не мог — не отпускало возбуждение, и все та же ледяная рука нет-нет да и сжимала желудок при мысли о том, что он тут пленник, что вывести его отсюда некому. На Павла в этом смысле полагаться было нельзя — выслушает, покивает сочувственно да прямо Константину и сдаст. С послезавтрашнего дня на него, якобы уже все насчет закона усвоившего, но так ничего и не понявшего, этот самый закон начинал распространяться, а потому для бегства оставался один день — завтрашний.

Он все-таки засыпал потом, но ненадолго, урывками. Прежде интересовавшая или пугавшая чужая воля, в полном распоряжении которой он был, внушала ему теперь ненависть. Никто не смеет держать его черт-те где, да и все эти фокусы с казнями… Те закалялись и проверялись, эти развлекаются. Нет, бежать, бежать, одна надежда, что Анна выходит из поселка по ночам. Может быть, это лунатизм, а может, тоска по любви, но она куда-то исчезает ночью; а может, ей просто хочется нормальной еды, а не вечной этой жирной тушенки с водянистыми овощами. Тогда она точно бегает в деревню — хотя бы за хлебом; отсюда и тамошние слухи о таинственных людях. Может быть, она в этот раз и возьмет его с собой, хотя он решительно не понимал, чем мог заслужить ее благосклонность. Стопроцентной уверенности в ее доброжелательности не было, но относительно других была стопроцентная уверенность, что еще и сдадут. Не пойдешь — шкаф, пойдешь — груша.