Определенно голодна

— Мне десять! — ответила я и заплакала.

— Приятного аппетита! — сказала мать, когда я подцепила на вилку сразу всё — пышную меренгу, желтый бисквит и шоколадное мороженое.

Я отправила все это в рот. И вы знаете, это было… хорошо. Скорее преувеличенная дань уважения идее десерта, чем аутентичное блюдо, «Запеченная Аляска» обладает всем очарованием певицы из гостиничного лаунжа — это очевидное потворство публике и всего одна мелодия. Лишенная атласной текстуры лимонного заварного крема и зернистого хруста корочки, «Запеченная Аляска» казалась странно вязкой, а без сливочной глазури меренги вкус бисквита и мороженого казался неполным. А мороженому не хватало яркой терпкости лимонного бисквита с меренгой, и потому десерт казался несбалансированным. Каждый компонент в «Запеченной Аляске» действовал как третье колесо — присутствие без функции. Уже тогда я признала, что «Запеченная Аляска» подкупает просто новизной, а на самом деле в ней ничего нет.

Сестре и брату вскоре стало скучно, и они ушли. Мать попробовала кусочек и закурила сигарету. Отец налил себе стакан скотча. Мне оставалось только поглотить этого монстра самой. Поэтому я сидела и ела, ела, отправляя в рот эту студенистую тающую массу, почти не чувствуя ее на вкус, просто глотая. Мать курила на противоположном конце стола. Я смотрела на нее и ела. Я съела все. Я даже вылизала тарелку.

То же самое и здесь, в Бедфорд-Хиллз. Каждый день я смотрю на эту еду и глотаю. Смотрю и глотаю. «Запеченная Аляска» была хорошей тренировкой.

Сегодня я получила кое-какую почту, крошечную стопку проверенной в тюрьме корреспонденции, ее бросили через прорезь в решетке. В куче писем я нашла тонкий фиолетовый конверт, надписанный черным паучьим почерком. Письмо от Эммы. Я чуть не разорвала его пополам и не выбросила в мусорное ведро, как уже делала двадцать или тридцать раз до этого, я хорошо знакома с красноречивой палитрой Эммы и ее своеобразным тонким почерком. Но на этот раз я остановилась. Я держала в руке прохладный конверт. Я перевернула его несколько раз. Он был легкий, почти невесомый, почти несущественный. Я почувствовала его плоскую тяжесть в своей ладони. Я просунула указательный палец под восковую печать, обожженную, кроваво-красную. Оттуда доносился аромат духов Эммы — «Нахема» от «Герлен», дымчатое сандаловое дерево и мечтательный иланг-иланг. Я вдохнула, и мое сердце сжалось. Я увидела ее, маленькую и совершенно темную под лампой, сидящую за обеденным столом в эдвардианском стиле, который она использует в качестве письменного. Я представила, как она держит в руке рапидограф от Ротринга, ее рука замерла над листом сиреневой бумаги, она размышляет о том, что сейчас напишет. Я почувствовала, как ее страх (или тревога, или лживость, или двуличие) соскользнул со страницы, разворачиваясь спиралями.

Я вынула из конверта единственный листок и развернула его. Всего четыре строчки, написанные тонким почерком Эммы.

«Долл, — писала она, — ты мне все рассказала. Я ничего никому не говорила и никогда не скажу. Буду любить тебя вечно. Эмма».

Прощать трудно. Но я работаю над этим. Я работаю над этим, потом читаю, рву исписанные страницы и пишу заново, я вспоминаю каждый день своей жизни. А что еще я могу найти здесь, в этих серых стенах, чтобы утолить свой голод?