Опричник

Медленно вылив воду на землю и, подняв Чашу к небесам, девушка отразила как вмиг яркий огненный луч, взметнувшийся из Чаши, достиг небес и исчез в зияющей вышине. Она облегченно выдохнула и невольно перевела взор на Мирона, а потом на Василия. Замерев, молодые люди смотрели на нее непонимающими оцепеневшими взглядами, явно не понимая, что она теперь попросила у Чаши. Ведь они ожидали того, что она будет просить за брата.

— Что ты сказала?! — первым пришел в себя Мирон.

Она же, безмятежно и счастливо улыбнувшись, протянула ему Чашу и пролепетала:

— Простите, меня…

Почти всунув Чашу в руки Сабурова, Людмила стремительно поднялась на ноги, и вдруг ощутила, как ее тело начало словно искриться изнутри. Отвернувшись от молодых людей и быстро отойдя от них на пару шагов, девушка подняла свои руки, и торжествующе увидела, как кожа на ее ладонях начала покрываться небольшими морщинами. Она вновь облегченно улыбнулась и, устремив лицо к небу, сладостно выдохнула, понимая, что все теперь случиться и еще немного и ее желание сбудется до конца, и она будет свободна.

Вдруг около нее оказался Мирон и, схватив девушку за локоть, резко развернул ее к себе. Людмила отметила, что заветная Чаша одиноко лежит на земле, и древняя реликвия явно была не важна для Сабурова в этот миг.

— Не пойму ничего, Людушка! — выпалил взволнованно Мирон в ее бледное прелестное лицо. — Ты смерти хочешь? Ты пожелала умереть?

— Да, — кивнула она и попыталась отвернуться от него, но он порывисто и неумолимо и в тоже время ласково обхватил ее лицо ладонью, и развернул ее головку к себе.

— Говори немедля, что это значит?! — прохрипел он в сердцах. —  Отчего ты смерти желаешь?!

Она долго смотрела на него, словно не решаясь вымолвить хоть слово. А Мирон явственно отмечал, как лицо ее стало, как-то меняться, словно становилось взрослее.

— Проклята я, Миронушка, — пролепетала она, и ощутила, как в боку у нее немного закололо, и ее ноги стали более слабыми, а зрение не таким зорким. — Более двух сотен лет, как проклята…

— Кем проклята?

— Колдуном, который обманул меня давным-давно…

— Объясни, прошу… ничего я не пойму, — нервно воскликнул он.

Она тяжко выдохнула, отмечая, как движенья ее руки стали не так плавны, как раньше, и ответила:

— Не монахиня я, и никогда не была ею. Хотя я и девственна уж двести с лишним лет. Но пострига никогда не принимала, и в монастыре не жила. Обманула я вас, братцы, чтобы напрасно вас в грех не вводить. И чтобы не видели во мне девицу то… Ибо не надобно этого было… И нет у меня болящего брата никакого, которому помочь надобно…

— Что же ты хотела, милая? — как-то несчастно произнес Сабуров, ощущая, что вокруг девушки, теперь словно творится нечто жуткое странное и неумолимое, что нельзя было уже изменить.

— Смерти я жажду. А Чаша теперь даровала мне ее…

Вдруг она закашлялась, и ощутила, как ее дыхание стало чуть хриплым. Она понимала, что с каждым мигом, ее тело, словно проживая за секунды года, стареет, и многие старческие болезни стали охватывать ее существо.

— Тебе плохо, милая?

— Так и должно быть, ведь я старею, — объяснила Людмила. — Быстро старею, ибо мне уже двести семьдесят лет, и тело мое давно жаждет этого, — с какой-то безумной радостью вымолвила она. — Ведь я ведьма, Мирон…

— Ведьма?

— Ведьма…не по своей воле, видит Бог, но я стала ею. Я скрывала это от вас, братцы, — произнесла она и устало присела на траву. — Ибо знай вы всю правду обо мне, вы никогда не взяли бы меня с собой… А вы нужны мне с Василием были, Миронушка, как воздух нужны. Вы могли Чашу добыть. Сама-то я уже сто с лишним лет добыть ее не могу.

— Так ты давно про Чашу ведала?

— Да. Уже несколько сотен лет…

Мирон тоже опустился на колени на траву, рядом с нею, и проникновенным взором отражал, как весь облик девушки уже изменился. Многое морщины уже покрывали ее кожу, а тело стало чуть сгорбленным. Она словно сильно уставшая, сидела на траве, и ее голосок, ранее звонкий словно колокольчик, теперь звучал более низко и сухо. Мирон отметил, что Василий стоит в нескольких шагах, и не сводит с них поглощающего взгляда и, слыша все их слова, словно боится вмешаться и, почтительно замерев, лишь ловит их фразы.

— Ведь ауру нечисти-то я вижу, — произнесла Людмила. — Ибо едва ведьмой я стала, то смогла видеть ее. Многие годы я ведала и знала, что нечисть владеет частями Чаши и творит зло. Но я не могла добыть части Чаши и остановить зло. Ибо я слишком слаба… Но едва я услышала от людей Суздаля, как вы расправились с теми упырями, я поняла — Вы ниспосланы мне Всевышним. Но я не знала, как приблизиться к вам с братом, и сделать так, чтобы Вы помогли мне Чашу добыть. Оттого и придумала сказ о том, что колдун, который тогда владел Чашей, якобы хотел убить меня. На самом же деле, он никогда даже не видел меня. Я тайком в его подземный дом пробралась…

— Правда? — пораженно вымолвил Мирон, отчетливо вспомнив тот миг, когда увидел девушку, прикованную к каменной стене в логове колдуна. —  Как же ты к колдуну пробралась незамеченной?