Опрокинутый купол

Смиренку, Некрасову сестру, привели ко мне на следующий день. Она сильно робела, не смея даже поднять глаз. Боялась, наверное, что старая княгиня (я в свои неполные двадцать пять зим казалась ей, поди, дряхлой старухой) велит посадить ее вместе с братом в сырой поруб, а потом и крикнет палача в красной рубахе (от уж кого у меня отродясь не было).

Имя ей дали подходящее. Смиренка – Смиренка и есть: худенькая и маленькая, кости едва не просвечивают, острый подбородочек и стыдливый румянец на щеках… На брата она совсем не походила: тот был широк в плечах и высок ростом, а глаза были полны дерзкого вызова. Хотя я его понимала: единственная надежда и кормилец семьи. Станешь тут трусить да по углам прятаться – не выживешь.

Сперва я наказала чернавкам подобрать платьице и башмачки. Прежняя девичья одежонка, хоть и аккуратно выстиранная и заштопанная, до того обветшала, что даже на тряпки не годилась. Смиренка не знала, радоваться ей или плакать.

– Тебе страшно? – спросила я. Она вздохнула и призналась:

– Страшно, госпожа. Дома хоть и голодно, а привычно. А тут…

– Ничего, и здесь пообвыкнешь. Кто обидеть надумает – сразу мне говори.

Девочка несмело улыбнулась.

– Не обидят. Брат не позволит.

И улыбка ее мне понравилась. И гордость: как же, не одна на свете, есть кому заступиться.

Взгляд у Некраса сразу потеплел, как только сестрица, обрадованная, бросилась к нему, обняла и прижалась к груди…

– Что, Еремей Глебович, – спросила я воеводу. – Возьмешь пастушка к себе отроком?

– Отчего не взять, – согласился он. – Коней почистит, копье поносит за кем-нибудь из дружины. А там – как знать, может, и выйдет толк… Где драться-то выучился, аника-воин? Не батюшкина ли наука?

Как миновали конюшенный двор и поднялись в горницу, княжич взъярился и затопал ножками.

– Ты татя отпустила! – завизжал он. – Меня побил какой-то холоп, кто другой на твоем месте велел бы плетьми до смерти отстегать или на кол…

Я хотела сдержаться, но не смогла – закатила родному сыночку затрещину, так что он чуть не растянулся на полу.

– Мал ты еще, – произнесла с тяжестью в голосе. – А то бы по-другому поговорила. Ты знаешь, что и у меня, и у Олега Йаландовича мерян и ижор по волости едва ли не треть? Сколько я трудов положила, чтобы их инязоры – те, кто еще год назад ставили на наших даныциков самострелы на тропах, – теперь сами присылали своих воинов мне послужить? – Я посмотрела с презрением. – Но ты ведь уже великий князь, что тебе мать-старуха. Вон как храбр – на мальчишку вдвое младше тебя дворовую ватагу натравил.

Сам-то побоялся…

Мишеньку не столько оскорбила моя затрещина, сколько мои последние слова. Он даже зажмурился, будто его плеткой протянули..

– Я и один бы мог… – но тут же осекся, поняв, что сказал не то.

Я только поджала губы и отвернулась, бросив через плечо:

– Мог бы, с тебя станется. За воеводу Еремея обидно: он-то думал, вырастет княжич воином, земле будет защита. Да, видно, ошибся…

Все в тот день, помнится, валилось у меня из рук. Так бывает: едва займешься чем-нибудь – хочется бросить все и лечь на лавку, закрыть глаза, а ляжешь – тянет вскочить и бежать неизвестно куда. Потом, к вечеру, измучившись сама и измучив других, я вдруг поняла, чего страстно желаю. Чтобы приехал Олег. Поучил уму-разуму.

Однако, на мое удивление, к концу седмицы в Житнев прибыл другой человек, кого я совсем не ждала. Сперва я обрадовалась, услышав звон колокола на въездной башенке, увидев богатый обоз и по-княжески одетого всадника на кауром иноходце, в окружении слуг. Затрубил рог, и подъемный мост на цепях начал медленно опускаться…"

– Не спишь, Алечка?

Она будто очнулась. Нет, она не спала, хотя и не совсем бодрствовала – строчки ложились на бумагу будто сами собой, без ее участия. Небрежный изящный росчерк, ровные летящие буквы – и полная бессмыслица. Никогда не существовало града Житнева и вдовы-княгини, которая владела наследственной тайной Прямого перехода…

– Дед, а помнишь медальон, который ты мне подарил на день рождения? Мне, кажется, тогда исполнилось десять лет…

– Почему ты вспомнила?

– Мне интересно знать. Олег сказал, что этот знак – проросший крест и полумесяц – в тринадцатом веке носили вдовы.

– Не говори так, – вздрогнул он. – Не говори, не думай…

И вдруг вырвалось:

– Милая, как же я виноват перед тобой!

– В чем? Что это ты выдумал…

– Да, да, – бессвязно заговорил он. – В молодости я совершал то, за что, наверное, расплачиваюсь теперь. И не только я один. Боюсь, как бы проклятие не перешло на тебя. Но пойми, мы ведь горели… За мировую революцию, за свободу от всего и всех, еще за что-то… А между тем оказалось, что наши лозунги отлично сочетались с некоторыми статьями Уголовного кодекса.

– Ты убил кого-нибудь?

«И не только, – горько подумалось ему. – Убил, украл, предал… Семь смертных грехов, упомянутых Иисусом в бессмертной Нагорной проповеди, – и нет ни одного, которым я бы не отяготил душу».

– Это как-то связано с Шаром?

Ему показалось, что он ослышался.

– С Шаром?

– Прошлой осенью ты лежал с гриппом. У тебя была температура под сорок, ты бредил…