По мнению Э. Фромма: «Это осознание самого себя сделало человека чужим в мире, обособленным от всех, одиноким и преисполненным страха. В этом классическом противоречии человек является одновременно телом и душой, ангелом и зверем. Он принадлежит к двум конфликтующим между собой мирам …. Если конфликт осознается, то сразу напрашивается вопрос: что может сделать человек, для того чтобы справиться с ужасной дилеммой, сопутствующей его существованию? Что он может сделать, чтобы прийти к гармонии, которая освободит его от мук одиночества, даст возможность почувствовать себя в мире как дома и позволит ему достичь чувства единства с миром?»[33]. Именно этот конфликт в человеке требует своего разрешения.
Сущность человека состоит в вопросе и потребности ответить на него. Различные формы бытия человека не составляют его сущности, это лишь ответы на конфликт, который сам является проявлением сущности человека. Состояние одиночества – один из таких ответов. Продолжая тему противоречия между всеобщим и индивидуальным в человеке, можно привести слова Ф. Ницше: «несчастье, коренящееся в сущности вещей, противоречие, лежащее в самом сердце мира, открывается как взаимное проникновение двух различных миров, например, божественного и человеческого, из коих каждый как индивид прав (т. е. нравственен у Гегеля –
Скорбь – в этой вечной отъединенности, в самом «Я», в том, что «Я» – не «Ты», не все вокруг меня, что все – и человек, и камень, и планеты – одиноки в великом безмолвии вечной ночи. И как ни называть непосредственную, ближайшим образом причину трагического состояния роком или характером героя, мы придем все равно к истоку этого состояния: к бесконечной вечной отъединенности «Я», к тому, что каждый из нас бесконечно одинок.
Каким образом достигается очищение? При помощи сострадания и трагического страха. Трагический страх (то, что мы видим на сцене), хотя он заставляет нас содрогаться, не парализует разума и не притупляет чувств, подобно зрелищу непосредственного несчастья. Причина в том, что этот страх, в отличие от страха в обыденной реальности, основан на воображаемой общности с жизнью другого. Зритель поднимается над самим собой. Он становится одним целым с трагическим страдальцем, а вместе с ним – и с человечеством вообще. Платон говорил, что одно из воздействий драмы в том, что благодаря ей человек становится множественным, а не одним; он теряет в пантомимическом инстинкте собственную личность и перестает быть самим собой. Аристотель мог бы на это ответить: «Да, он выходит из себя, но лишь благодаря возросшей способности к состраданию»[35]. Он забывает о своих мелких переживаниях. Он поднимается над узкой сферой индивидуальности. Он становится одним целым с судьбою человечества. «Трагедия есть воспроизведение не только законченного действия, но так же вызывающего страх и сострадание», – писал Аристотель, – «но сосредоточение в тревоге и беспокойстве делает нас неспособными сострадать другим»[36]. Известная невозможность в полной мере слиться с другим человеком, передать ему свои переживания и воспринять его чувства, какая – то неустранимая отделенность людей друг от друга – всегда подлинная трагедия для личности. Отсутствие духовного единства переживается как одиночество. Сегодня проблема одиночества получила небывалый по значению философский статус, в ней увидели один из вечных роковых источников не только трагической безнадежности, но и хода всей истории.