Опухоль

Учетчица сказала, чтобы я немедленно ехала в худфонд на собрание живописного цеха, В президиуме сидели: зампредседателя, начальник цеха и профорг. Присутствующие обратили внимание на мой головной убор. Я очень любила носить мужскую шляпу. Даже немец Келлерт удивленно поднял брови и улыбнулся. Бросилось в глаза то, что многие пришли навеселе. Особенно выделялся своим красным лицом и синим носом Бондарчук. Образовалось два вражеских лагеря: члены совета с одной стороны и художники-производственники с другой. Совет утверждал, что портреты не принимаются потому, что мы стали хуже работать, а мы - что при оценке качества нашей продукции никаких эталонов быть не может и что понятие "хуже-лучше" в нашем деле носит субъективный характер. Выступил Бондарчук. Речь свою закончил тем, что Совет хочет съесть его, выжить. "Не выйдет!" - закричал он и начал рассказывать свою партизанскую биографию. Мне все это надоело и я вышла в коридор. Вскоре ко мне присоединился Келлерт. Я выразила неудовольствие своей работой в цеху. Сетовала на жизнь, не приносящую художнику вдохновения. Уже и собрание кончилось, а мы все стояли и разговаривали. Ехала домой одна. Настроение грустное.

Субботу и воскресенье гостила у родителей. Прощаюсь. До свидания мои хорошие, милые, до свидания. Я плачу? Да, конечно, но что поделаешь! Автобус привез меня на железнодорожную станцию, набитую бродягами и всяким сбродом. Пьяные женщины, кричащий ребенок. Блюстители порядка. Отвратительная ухмылка дежурного. Хриплая ругань темного и серенького люда. Электричка. Сажусь. Здесь картина такая же.

Среди немногих коллег-художников, привлекавших мое внимание, я всегда выделяла Келлерта. Я часто наблюдала, как он, опираясь локтями о столик, о чем-то думал. Порою мне казалось, что его задумчивый, печальный взгляд сосредотачивается на мне. Его изумительные глаза проникали в меня, но о чем говорили они, осталось для меня тайной. Как-то я несла подрамник.

- Хотя бы помогли мне, - сказала я, - обращаясь полушутя-полусерьезно.

- Не могу, - сказал он, останавливаясь и тяже-ло дыша.

- Вы заболели? - спросила.

- Сердце пошаливает, но думаю.., - он страдальчески улыбнулся и добавил, пройдет!

В прошлогоднюю весну я заболела ангиной. Не появлялась на работе больше недели. Навестил меня Израиль Давидович. От него я узнала ужасное - Келлерта уже нет. Боже, как жаль, когда умирают хорошие люди...

29

Приподнялась на локтях и повернулась на бок, чтобы видеть натюрморт, который висел на стене. Подсолнухи. Подсолнухи в вазе. Букет подсолнухов. Самое уязвимое место в нашем деле - колорит. Многие не знают, что он такое. Свет представляется как добавление белил в краску, а тень - добавление сажи. А ведь у настоящего колориста секрет звучания живописи заключается в полноте цвета в тени, в полутонах и, наконец, в свету. Не белила дают свет и не сажа тень, а точно найденное соотношение тонов, какие есть в природе. Думая обо всем этом, я сползла с дивана на пол и на коленях добралась до шифоньера, где находились уложенные в стопку, написанные мной этюды. Мне захотелось пересмотреть их. За этим занятием и застала меня дочь.

- Мама, что ты делаешь?! - произнесла она трагическим голосом, - тебе нужен полный покой.

- У-у-у! - махнула я рукой, показывая на дверь, требуя жестом не мешать, но Валя взяла меня подмышки, подняла, как пушинку и уложила в постель. Вернулась, держа в руках шприц.

30

- Я провожу вас, - сказал он и, не спрашивая моего разрешения, пошел рядом. В пути что-то говорил, но я не вникала в смысл, - слушала мягкое рокотанье его могучего баса.

- А дома кто-нибудь есть?

- Никого!

- Ну, это хорошо!

В темном коридоре я взяла его за руку и мы осторожно пробрались к моей двери. Зайдя в комнату, он снял пальто, фуражку и сел возле комода, подальше от окна. "Хитрая лиса", - по-думала я о нем и подошла.

- Я почти ненавидела вас.

- Ты мне нравишься, - сказал он и, посадив меня на колени, попытался поцеловать. Я стиснула зубы, но он был настойчив. Я почувствовала мужчину. Мне захотелось большего. Я разрешила целовать себя в открытый рот. Наши языки переплелись. Я чуть не потеряла рассудок. -Эля, дай грудочку поцеловать, - я сопротивлялась, но он обхватил мой бюст так, что в свободной его руке оказалось то, чего он домогался. Я вцепилась в его волосатую кисть, но не могла сдвинуть. -Пусти, не надо бояться. Я ничего тебе не сделаю. Убери руку. Я не буду трогать, - я убрала руку и тогда его страсть достигла апогея. -Если бы ты знала, как мне сейчас хорошо. Тепло. Как тепло! Не бойся, милая, я ничего тебе не сделаю, посиди так! Во рту у меня пересохло. Он не давал мне ни о чем говорить. Я сказала, что буду бить его. Он встал и надел пальто, но мне почему-то стало страшно, что он уйдет и я задержала его. Он снова разделся и снова стал с бешенной страстью целовать мою грудь. -Ты любишь меня, - спросил он. Я была без сил. Руки мои безжизненно свисали. В глазах потемнело. Он почувствовал мое состояние. -Я отнесу тебя в постель. Ты должна лечь.