Опускается ночь

– Я надеялся вас позабавить. К тому же малоприятные люди заслуживают того, чтобы над ними смеялись. – Он пожимает плечами. У него необычный говор: чуть заметный нью-йоркский акцент, совсем не сильный для человека, который учил там английский, и итальянская интонация, слышная в каждом слове.

– Зачем же поддерживать знакомство, если вам они так несимпатичны?

– Увы, миссис Кингсли, чтобы быть кем-то, нужно поддерживать знакомство со всеми.

– А кем вы хотите быть? – интересуется Пип. Он стал гораздо свободнее общаться с их хозяином с тех пор, как начались уроки вождения. И Леандро Кардетта, кажется, не имеет ничего против. Клэр уже начинает думать, что все ее опасения – насчет Джоя-дель-Колле, насчет Федерико и Леандро – лишь плод ее воображения, возбужденного тем напряжением, которое передалось ей от Бойда. Что, если она пугается собственной тени?

– Я хочу, чтобы со мной считались, Филипп, – говорит Леандро Кардетта. – Я не идеалист. Мне хорошо известно, что уважение к таким терроне[8], как я, здесь можно только купить. Но я должен его получить, и я его получу. – Клэр промолчала, и он снова посмотрел на нее. – Вы этого не одобряете, миссис Кингсли?

– О, я слишком мало в этом понимаю.

Его улыбка становится натянутой.

– Я вижу, вам близка старая британская максима – подлинное уважение можно только заслужить, – говорит он. – Ваш муж уже высказывался в подобном роде, но это не всегда так. Если люди, с которыми мне приходится иметь дело, понимают только деньги и силу, значит на этом языке с ними и нужно разговаривать. Жизнь в Нью-Йорке научила меня, что подход можно найти ко всем. Я не для того прошел весь путь от полнейшего ничтожества до нынешнего моего положения, чтобы терпеть презрительное отношение людей, которые ничего не сделали в жизни, а только занимались мотовством, жирели, предавались лени и тупели.

– Но зачем же тогда вы вернулись, если вам приходится водить дружбу с людьми, которые вам неприятны? – спрашивает Пип.

– Дружбу? Здесь я ни с кем не вожу дружбы. Но это мой дом. Я помню эти улицы с раннего детства. Этот запах… – Он сделал глубокий вдох. – Этот вкус. Можешь ли ты понять, что это значит, Пип? Наверное, ты еще слишком юн. Я долго прожил в Америке, но каждый день – каждый божий день – я думал о том, как вернусь сюда. Теперь я здесь, и мне здесь не рады. Что ж, пусть так. Но я дома, и дома останусь.

– Что за бизнес у вас был в Нью-Йорке, мистер Кардетта? – спрашивает Клэр. – Здесь вы занимаетесь тем же?

– Утилизация отходов. – Он улыбается, довольный тем, что удалось ее удивить. – Не то, что вы ожидали? В Нью-Йорке чертова уйма людей, производящих чертовски много мусора. Но это в прошлом. В Джое почти нет отходов, вы заметили? То, что остается у бедняков, съедают собаки.

Они проходят еще немного и оказываются рядом с группой из трех человек, одетых так же безукоризненно, как Леандро, стоящих на углу улицы в безупречно начищенных ботинках, в застегнутых на все пуговицы жилетах, на которых в солнечных лучах поблескивают цепочки от часов.

– Buona sera, signori, – приветствует он их, наклоняя голову, но не останавливаясь.

Клэр начинает улыбаться, но от их открытой враждебности улыбка замирает у нее на губах. Один из мужчин сплевывает – в сторону, не в них, но явно с намерением оскорбить.

– У тебя нет права заговаривать с нами, кафони, – мрачно говорит мужчина по-английски. – У тебя нет права носить эту одежду и жить в этом доме.

– Хорошо выглядишь, Коццолино. Лето тебе на пользу, – спокойно отвечает Леандро.

Когда они удаляются, Клэр чувствует на себе их взгляд и не осмеливается обернуться.

– Этот человек был очень груб… что означает кафони? – спрашивает Пип.

– Кафони означает крестьянское отродье. Не пугайтесь так, миссис Кингсли. Коццолино не заслуживает того, чтобы его уважали и уж тем более боялись. Это худшая разновидность местных синьоров. Он считает, что его Богом данное положение оправдывает любые выходки. Но все это ему еще аукнется, раньше или позже.

– Не знаю, как вы можете терпеть такое обращение. Это ужасно, – говорит Клэр.

– Раньше или позже – им придется ко мне притерпеться. У них не останется выбора. – Когда они идут назад к Пьяцца Плебишито, он снова обращается к Клэр: – Я и не подозревал, что британцев может так шокировать столкновение с классовыми предрассудками.

– Ничто не извиняет дурных манер. И я считала… Я никогда…

– Не испытывали на себе всю их остроту?

– Да. Я категорически не хотела бы иметь ничего общего с подобными людьми.

– Вы бы стояли в стороне и позволили бы им победить? Я толстокожий, миссис Кингсли, иначе нигде не пробьешься, ни здесь, ни в Нью-Йорке. Но я не забываю подобных выходок. – Он стучит пальцем по виску. – Однажды Коццолино придется пожалеть о том, что он говорил со мной таким тоном. Или, может, вы думаете, что он прав? И что в высшем обществе нет места для таких arriviste[9], как я?

– Нет, – отвечает Клэр, дрожащим от волнения голосом. – Я вовсе так не думаю.