Опыт биографии

Автор рассуждения В.Лакшин не однажды к этой мысли возвращался, так или иначе, с разных сторон подступая к ней. Порой казалось, эта идея стала прямо навязчивой, так упорно, из статьи в статью муссировалась мысль о праве на компромисс, примерялись мундиры "Отечест-венных записок" и "Современника", ассоциации становились все более близкими, а смакование форм компромисса изображалось чуть ли не сладострастно (обеды у Дюссо). Что это - всего лишь попытка оправдаться и оправдать самого себя, аргумент в споре, намеренное вынесение на люди дискуссии, становившейся в нашей общественной жизни все более острой? Не знаю, только мне все труднее и тягостнее становилось читать эти долгие статьи, все сложнее понимать и принимать раскачивание на диалектических качелях. Пока наконец не пришла в голову простая мысль о невозможности оправдать какую бы то ни было самую малейшую ложь какой бы то ни было самой высокой правдой. К тому же, одно дело, когда речь идет действительно о литературной борьбе, о ходе, выбираемом в ее пылу и азарте, о том, что потом будет мучить и ощущаться отступничеством и причиной конечного поражения. Но так академически бесстрастно планировать право на компромисс, но вертеться перед зеркалом в чужом мундире, не задавшись вопросом, уж коль ты так трезв и живешь в "грязной" действительности - к чему привели эти компромиссы? Что напечатали Некрасов и Щедрин после обедов у Дюссо, проигрывая цензорам в карты и отдавая журнальные страницы бездарным сочинениям их родственников? Это, если принять логику Лакшина и вступить на путь торгашеский - сколько получил? Стоили ли чего-то еще десять журнальных номеров, что бы в них ни напечатали, если страницы их были в жирных пятнах соусов от Дюссо?

Да, всякое чисто нравственное требование предполагает нравственное совершенство или, по крайней мере, к нему стремление. Всякое в этом ограничение, принципиальное допущение, писал об этом Вл. Соловьев, противоречит природе нравственной заповеди, подрывает ее достоинство и значение: "кто отказывается в принципе от безусловного идеала, тот отказывается от самой нравственности, покидает нравственную почву". Надо было быть нравственно глухим или не хотеть слышать, чтобы не знать этой элементарной нравственной азбуки. Или голова кружилась перед зеркалом и все, что писалось, было лишь холодной игрой ума, к обстоятельствам жизни внешним ли, внутренним - отношения не имевшей?

В какой-то момент выработка отношения к этой проблеме стала главным для меня в собственной работе: сделать все возможное, чтоб донести эту элементарную мысль до читателя. Но одно дело, когда я писал об этом и пытался такого рода рассуждения напечатать в "Литера-турной газете" или в "Вопросах литературы", где имел дело с редактором, заранее думавшим противоположно, когда я (не один, разумеется) выбирал момент и, втравив редактора в дискуссию, подставлялся, чтобы, доставив начальству удовольствие "заклеймить" меня, успеть высказаться.