Опыт биографии

Сентябрь 1970.

КНИГА ТРЕТЬЯ

ЭПИЛОГ

Он даже и не знал того, что

новая жизнь не даром же ему

достается, что ее надо еще дорого

купить, заплатить за нее великим,

будущим подвигом...

Достоевский. "Преступление и наказание".

1

Мы стояли под брюхом аэроплана - гигантского железного ящика. К открытому черному провалу поднимались и исчезали в нем один за другим люди, у подножья лестницы девица с блудливой улыбкой на нарисованном лице проверяла билеты, рядом с ней хмырь с тяжелым задним карманом шарил глазами - эпоха воздушного пиратства!

А поле - аэродром - густо усажено этими ящиками на колесах: рычащими, машущими крыльями, переползающими с места на место. И казалось, не только здесь, на земле, но и в небе тесно, и почему-то не хватало дыхания.

Мне не хватало его всю дорогу до аэродрома, хотя мы так хорошо устроились на заднем сидении, лихой шофер быстро вырвался из города на шоссе, зелень была свежей, еще незапыленной, а в машине стояла колеблющаяся от прохладного ветерка тяжкая похмельная муть последних долгих и долгих дней, месяцев, лет, и я задыхался, курил, чтоб задохнуться совсем, знал, что вот сейчас, еще за одним, другим - тридцатым верстовым столбом расстанусь с тем, с чем расстаться не в состоянии.

Господи, как я любил эту женщину!

Она была бледна, утомлена, она тоже задыхалась от тягости, медленно колышащейся в машине, и разговор шел необязательный - столько было сказано такого, что говорить не следовало.

А я уже давно знал - не все ли равно, полвека или оставшиеся пятнадцать минут, - нужно сосредоточиться и полно прожить их, зажав в себе гремящее, готовое вырваться через подмышки сердце.

Машина рвалась по шоссе, мы говорили ни о чем, все равно слыша друг друга - и жизнь продолжалась. Я видел, как тягость толчками стелется вместе с дымом, выплывает в приспущен-ное стекло навстречу ветру, клубится за нами; не мог сформулировать, но чувствовал: вызревает новое, такое знакомое, щемящее близостью состояние.

А в ней была отрешенность, она уже ушла, уехала, улетела, и важно было дать ей возможность сохранить с такой мукой вырванную легкость.

Но я понимал, меня не хватит, всегда столь просто подчинявшиеся чувства жили самостоятельно, у них была своя логика - неуправляемая и неконтролируемая.

Мы сидели на скамеечке, курили, нещадно палило весеннее солнце, перед нами бессмыс-ленно передвигались грохочущие железные ящики; наконец, разнесшийся над полем хриплый голос поднял нас и провел в маленькой толпе пассажиров к нашему аэроплану.

Она махнула мне билетом из иллюминатора, лица ее я не видел, постоял, дождался, когда тягач сдвинул и потащил аэроплан по полю, и пошел не оглядываясь.

И уже забравшись в машину, сидя рядом с потешавшим меня глупейшими анекдотами водителем левого пикапчика, глядя на убегавшую назад только что прожитую дорогу, подумал: я-то никуда не ушел и не уйду, я возвращаюсь, а то, что пытался остановить, вспоминая детство, и есть для меня земля обетованная, самое важное во мне, мое существо - от него не уйдешь, оставаясь собой, да и не нужно, нельзя уходить!

Я возвращался к себе медленно, трудно, боль уходила, отпуская, я даже свободно двинул руками, хотя перед тем боялся шевельнуться и тащил чемодан, слыша как он висит, привязан-ный за сердце. Я возвращался к себе, путь предстоял долгий, по-своему тяжкий, но впереди был свет, знакомая дорога, я не заблужусь, не сойду с колеи, какая б ни была ночь или метель - ноги сами дотащат меня в свою конюшню.

Была несомненная неправда во всем предшествующем повествовании, выстраивании и конструировании героя, его судьбы, эволюции и во всем прочем. При всей точности изображе-ния. То есть именно такой была задача, но на самом деле, если говорить обо мне и пытаться понять человека, прожившего эту жизнь, то, конечно, не мои взаимоотношения с "Новым миром" и "Знаменем", не ошеломление Синявским или вышедшими на Красную площадь определили мое существование. Здесь и было выравнивание, романтизация судьбы, смещение, а в конечном счете - неправда, объяснимая собственным непониманием, жизнью внешней.

Хотя где-то я и там проговаривался об этом главном в себе. Проговаривался, уходил, считал несущественным - стыдясь или стесняясь этого в себе.