Опыт биографии. Невиновные

Настоящие похороны великого русского поэта. И в том, как трусливо-бездарно было составлено опубликованное газетой извещение о смерти; и в том, что не было сообщено ни дня, ни часа похорон; и в том, что тем не менее приехало столько людей и никого из живших по соседству, за соседними заборами классиков; и в том, как стояли во дворе, ждали начала церемонии, как вынесли наконец из дверей гроб, отодвинули от ворот литфондовскую машину: «На руках!..» И какая-то нервность в быстроте движения, запах свежего дерева, ощутимая тяжесть гроба, сквозь пот, заливавший глаза, не видно дороги; обтекая поле, обратно через мостик, по кладбищенскому косогору вверх, где под тремя соснами ждет густая толпа — прямо против блестевших вдали окон его дома.

Я оказался возле могилы, толпа сомкнулась за мной, я слышал каждое слово; стихи из романа, надрывный крик стоявшего бок о бок со мной мужика: «Спасибо тебе, Пастернак, от лица рабочих! Ты написал им правду, а они тебя исключили!» И испуганный вскрик с другой стороны: «Тише! Осторожней, вы только обозлите — хуже будет!» Здесь у разверстой могилы: «Кому хуже?!» Толпа сдвинулась, загудела… И женская, со слезами просьба: «Дайте похоронить-то, Господи!» И грохот земли, обрушившейся на гроб.

Мы еще долго стояли, толпа медленно расходилась, солнце пряталось за кромку леса, в высоком прозрачном небе плыли легкие розовые облака, далеко кричали петухи, и тут я впервые услышал «Август» — стихи были прочитаны великолепно, сильным, глубоким молодым голосом.

Года два назад я прочитал стенограмму знаменитого собрания московских писателей, единодушно исключивших Пастернака из своего Союза. Это поучительное чтение, оно много дает каждому задумывающемуся над процессом нашей общественной и литературной жизни. Дело даже не в речах выступавших на собрании писателей (хотя и в них следует вчитаться, различая драматическую несостоятельность Слуцкого и активность известного затем либерала и прогрессиста С. С. Смирнова). В казенно составленной стенограмме чувствуется трусливо-холуйская атмосфера зала, прорывающегося людоедскими криками, подстегивающими ораторов. И самое существенное: не было и одного голоса против — за Пастернака. Это кажется на первый взгляд поразительным: после XX съезда партии, опыта реабилитации — а это и Мандельштам, и Бабель, и Иван Катаев, и Корнилов — не мог не быть ощутим личный стыд за травлю Ахматовой и Зощенко, позор «космополитизма»… Уже «Новый мир» напечатал статьи об искренности и «Опере Снегина»… Но стоило зычно прикрикнуть, позвонить по телефонам «заболевшим», как снятый специально для этого позорища большой зал Театра киноактера оказался битком набитым писателями, активно внимавшими речам своих авторитетных коллег и единодушно поднявшими руки.

В чем тут дело? Слишком близко лежал хотя и смердевший, но все еще грозный труп, а танки на улицах Будапешта показали, что гопак над его хрустальным гробом всего лишь ритуальные поминки. Для того чтобы высказать собственное, противоположное казенному мнение, нужно сначала иметь его, а в 1956 году оно еще никем не было высказано. Понадобилось десять лет литературного процесса — жизни в литературе, чтобы возникла писательская оппозиция. Право на собственное мнение, становящееся позицией, ощущается человеком что-то сделавшим, тем, кому есть на что опереться. Для этого должно было пройти время, быть написаны и опубликованы книги, позиция вырабатывалась уже в новой атмосфере. Немногого стоят небрежные замечания о том, что, мол, и сегодня ничто не изменилось, и завтра можно собрать такой же зал, и лес рук поднимется за любое исключение — и Солженицына проглотили… В таких рассуждениях больше сытого равнодушия, чем понимания.

Да, и Солженицына проглотили, и Синявского не защитили. Да, и танки вошли не только в Будапешт, но двенадцать лет спустя — в Прагу. Но, быть может, «проглотили» и «не защитили» потому, что какое «голосование», когда на тебя едут танком! Но, при всей невозможности снять ответственность за Синявского и Солженицына, важно констатировать, если есть желание понять, а не просто злобненько потрепаться, что такого зала в наше время уже не было и, я полагаю, не может быть. Единодушия танком не добьешься, а опыт литературного процесса, нашей жизни в литературе в последние десять — пятнадцать лет так далеко увел от неспособных измениться приемов подавления, что сегодня не может возникнуть необходимого в таком зале соответствия сходных в уровне чувств и эмоций: безнаказанность — страх, наглость — бессилие…