Опыт биографии. Невиновные

Я никогда не пожалел о неиспользованных возможностях писательской карьеры. Слишком много опасностей меня подстерегало, трудно сказать, сумел ли бы я их избежать.

Страшную картину являют иные из начавших одновременно со мной, беллетристика — опасный шаг, чаще завершается она душевной опустошенностью и растлением.

Но обстоятельства — случайные, а в конечном счете не очень — подумали за меня и решили по-своему: у меня уже не оставалось времени дожидаться превращения пережитого в некий пластический художественный опыт. Критика, к которой, по глубочайшему моему убеждению, я никакого отношения не имел, незаметно стала по-своему любопытным для меня делом, в нем оказалось возможным реализовывать собственные, достаточно доморощенные, впрочем, прозрения, формулируя и определяя себя «под пером», как говорил Достоевский.

Единственно, чего я достиг в чистом художестве, это потрясший однажды мое воображение звонок — как гром среди ясного неба! — из одного «тонкого» журнала: «Я прочитал ваш рассказ. Знаете, что-то в нем есть. Давно пишете?.. Да, да, мы будем думать…» А также несколько бесед с завлитами и главными режиссерами (в разных театрах), весьма смутных, но с несомненной симпатией к моим пьесам: они морочили мне голову, говорили о страстном желании непременно поставить эти пьесы. И как у всякого графомана, хоть раз в жизни при известном упорстве непременно сталкивающегося с заминкой машины, неукоснительно отбрасывающей прежде всего его сочинения, такая «заминка» случилась и со мной. А как часто она рождает великую надежду, стимулирует бешеную энергию — губит окончательно. Как недостающее очко в рулетке или ничтожный, но выигрыш, подброшенный шулером, чтоб раздеть новичка.

Чтоб закончить тему о моем художестве, маленький анекдот, очень характерный, способный дать реальное представление обо мне в ту пору.

Я получил письмо из журнала «Октябрь» с приглашением зайти к заместителю Панферова — Н. Н. Замошкину, милому интеллигентному человеку, долго толковавшему о каких-то стилистических мелочах и явно хотевшему напечатать мое сочинение о гибнувшем на прибрежных рифах рыболовецком траулере и капитане, решавшем в этой отчаянной ситуации собственную безнадежную любовную задачу. Или что-то в этом роде.

Но я не слышал и одного слова из того, что говорил мне доброжелательный и вполне ответственный читатель, и тот, в конце концов удивившийся, вынужден был замолчать. Я никак не мог сосредоточиться, ничего не понимал, пот капал с меня на полированный стол замредактора журнала «Октябрь»: как только я уселся подле Замошкина за его столом, открылась дверь и вошел — Шолохов. Вошел, очень демократично поздоровался со мной за руку и сел напротив, любезно слушая соображения Замошкина о моем моряцком сочинении. У меня, правда, шевельнулось какое-то сомнение — очень оловянными были глаза классика, слишком прямо для автора бесконечно переиздаваемых и цитируемых сочинений он держался — казалось бы, мог позволить себе некую расслабленность в кабинете заместителя редактора. Но те же усы, перетянутая ремнем гимнастерка, — я еще не знал других казаков в нашей литературе! Окончательно опозоренный, красный и потный, я забрал (понимая, что навсегда) свой рассказ и, осмелев, спросил секретаршу в приемной: «Кто это сейчас у Замошкина?» — «Закруткин», — сказала секретарша и не взглянула на меня.

Не думаю, что на мне лежит большой грех за то, что десять лет спустя я свел с Закруткиным счеты в «Новом мире». Моя графомания была все-таки безобидной и причиняла огорчения мне одному, тогда как его сочинения, столь же беспомощные, сколь и нагло-злобные, заслуживали откровенного разговора. Впрочем, моя ошибка была не столь принципиальной: сходство Закруткина с земляком-классиком не только внешнее, но выражает одну и ту же природу принципиальной лжи в литературе, по причине откровенной бездарности Закруткина более крикливо выраженную, чем у Шолохова.

Итак, однажды мне предложили написать какую-нибудь рецензию для «Знамени» — про что хочу. Я выбрал книжку очерков о Сахалине, отодвинул в сторону свои рассказы и, собрав в кулак волю, рассыпавшуюся было в моем шлянии по бульварам и вылавливании олешинских метафор, сочинил пол печатного листа об удивительном острове, о невозможности писать о нем скучно-прозаически, принимая обыденность подвига — столь обычного в тех краях — за скучную повседневность. «Ушла ли романтика?» — называлось мое первое сочинение и как нельзя лучше выражало тогдашнее состояние: с одной стороны — стремление защитить право на романтическое восприятие жизни (будто кто-то когда-то у нас на него покушался!), а с другой — найти в нем источник вдохновения.