Опыт о неравенстве человеческих рас

Между прочим, если бы тогда на Западе жил энергичный и сильный народ, вышедший из арийской расы, судьбы мира сложились бы иначе: римскому орлу быстро бы подрезали крылья. Но на карте Европы были только три народа, способных противостоять республике.

Кельты. Они покорили смешанных кимрийцев Умбрии и расенов средней Италии и на этом остановились.

Кельты были разделены на множество племен, которые были слишком малочисленны, чтобы предпринимать крупные походы. Колонизация Беловезе и Сиговезе была последней вплоть до Гельвеции при Цезаре.

Греки. Они уже не существовали как арийский народ, и мощные армии Пирра не могли бы нанести такое поражение кимрийцам, как это сделали римляне. Поэтому они ничего не могли предпринять против италийцев.

Карфагеняне. Этот семитский народ, содержащий в себе черный элемент, никак не мог бороться с кимрийцами.

Таким образом, римлянам было заранее обеспечено преимущество. Они могли потерпеть поражение только в том случае, если бы жили на Востоке рядом с тогдашней брахманской цивилизацией, или если бы им противостояли германцы, которые появились только в V в.

Пока Рим шагал навстречу своей великой славе, опираясь на силу своих законов, внутри него происходили серьезные кризисы, правда, не затрагивающие его основу в лице законов. Любые бунты лишь видоизменяли само здание, но не разрушали его, а патрициат, ненавидимый плебсом, после исчезновения этрусков просуществовал долго, включая эпоху императоров, в таком же состоянии: презираемый, ослабленный непрерывными ударами, но не уничтоженный, т. к. этого не позволял закон [308].

Глубинные причины этих конфликтов заключались в этнических изменениях, вызываемых притоком городского населения, а борьба смягчалась за счет родства прибывавших элементов. Иными словами, изменения происходили, потому что менялась раса, но сама суть не менялась, поскольку речь шла только о расовых нюансах, не выходящих за пределы одного круга. Это не значит, что в государстве не ощущались постоянные колебания. Патриции отдавали себе отчет в том, насколько подрывают их власть притоки чужестранцев, и всеми силами противодействовали этому, между тем как народ, напротив, понимал свою выгоду в том, чтобы держать двери открытыми для новых жителей, которые увеличивали его численность и силу. Это был тот принцип, который когда‑то укреплял рождающийся город и который заключался в том, чтобы призывать на свой праздник бродяг со всего известного в ту пору мира. А поскольку в те времена был болен весь мир, социальных недугов не избежал и Рим [309].

Такая неумеренная жажда территориального расширения была бы парадоксальной для греческих городов, потому что тем самым наносился бы сильный удар по доктрине исключительности «родины». Толпы, всегда готовые вручить власть в городе любому встречному, не отличаются ревнивым патриотизмом. Историки императорской эпохи, с гордостью описывающие античность и ее нравы, абсолютно правы. Они воспевают римского патриция, но не человека из народа, т. е. плебея, и речь идет о патрицианском равенстве, согласно которому есть только низшие, но нет господ. Когда они любовно описывают почтенного гражданина, который всю свою жизнь отдал служению Родине, который носит на теле шрамы, следы многих битв с врагами римского величия, который жертвовал не только своей жизнью, но и благополучием своей семьи, а иногда даже собственной рукой убивал своих детей за непослушание суровым законам государства; когда они изображают такого человека древних времен — одетого в одежду воина–победителя, консула, сборщика налогов, наследственного сенатора, не гнушающегося приготовить себе ужин, столь полезного для республики, скрупулезно подсчитывающего свои прибыли, презирающего искусства и литературу и тех, кто ими занимается, а также греков, которые от них без ума, мы знаем, что перед нами портрет идеального почтенного гражданина — всегда патриция, всегда сабинянина. Напротив, человек из народа — энергичный, хитрый, умный, смелый; чтобы сбросить своих господ, он старается лишить их монополии на закон, используя для этого не насилие, а коварство и воровство. Римский плебей — это человек, который больше любит деньги, чем славу, меньше свободу, чем ее возможности [310]; это инструмент великих завоеваний и распространения римского закона на чужие земли; одним словом, практическая политика будет позже пониматься как удовлетворение императорского режима. У историков никогда не было намерений восхвалять плебея, эгоистичного в своей любви к гуманности и посредственного в своих стремлениях.