Опыт о неравенстве человеческих рас

Городским пуристам было чему поучить самых талантливых писателей. Многие из последних отличались местным, т. е. провинциальным, колоритом. В большей мере это относится к испанцам. Последних упрекали в том, что я называю семитским характером: в цветистости, в пристрастии ко всему грандиозному и велеречивости. Впрочем, все это присуще гению меланизированных народов, и мы говорим о расцвете поэзии и литературы на иберийском полуострове только там, где была сильна черная кровь, — на южном побережье, а также в Африке.

Там, вокруг римского Карфагена, воображение являлось обычной потребностью. В языческий период славу Африке принесли такие фигуры, как Септимий Север, Сальвий Юлиан, нумидиец Корнелий Фронтон, предшественник Марка Аврелия, и, наконец, Апулей, между тем как милигантская Церковь обязана этой земле рождением таких достославных апологетов, как Тергулиан, Минуций Феликс, Киприан и Августин. К вышесказанному остается добавить, что когда германцы массами хлынули на западный мир, римская культура нашла последнее прибежище там, где был силен семитский элемент. Это была Африка, это был Карфаген под властью царей–вандалов.

Таким образом, Рим никогда, ни при империи, ни даже при республике, не был святилищем латинских муз. Он чувствовал это и в своих стенах даже не отдавал предпочтения своему родному языку. Для просвещения населения город содержал как латинских, так и греческих грамматиков. Кроме того, в Рим приглашали эллинских писателей: примерами служат Плутарх из Херонеи, Арриан из Никомедии, Герод Аттик из Марафона, Павсаний из Лидии, которые прославились у цодножия Капитолия.

Чем дальше мы продвигаемся, тем больше находим доказательств того, что у Рима не было ничего своего: ни религии, ни законов, ни языка, ни литературы. Канула в небытие патрицианская античная свобода, которая, наряду с недостатками, имела и хорошие стороны. Потеряли свою самобытность национальности. Они заражали друг друга вирусом хаоса, и каждая стремилась к тому, чтобы помешать другим выбраться из пучины всеобщего упадка.

С забвением рас, с угасанием славных семейств, которые когда‑то служили примером остальной массе населения, с ростом синкретизма в теологии появились не просто явные личные пороки, которые существуют во все времена, а наступило всеобщее падение морали, ослабление всех принципов, искажение всех понятий об общественном благе, скептицизм, то насмешливый, то мрачный, направленный на все, что не представляет повседневного интереса, наконец, страх и отвращение перед будущим — вот главные бичи общества. Что касается политической жизни, для римской толпы не было ничего более отвратительного. Никого не интересовало, кто сидит на троне. Сегодня это был араб, завтра — бывший паннонийский пастух.

Римский гражданин Галлии или Африки утешался мыслью, что политика «не касается его, что любой правитель — самый лучший, что лучшей политической системой является та, при которой он сам или, в крайнем случае, его сын может также стать императором». Таким было всеобщее мышление в III в. и в течение 16–ти столетий, и все мыслящие люди — язычники и христиане — не могли с ним примириться. Политики и поэты, историки и моралисты клеймили бесчестную толпу.

Но чем собственно они были недовольны? Хаосом в вопросах религии? Но из него проистекала всеобщая терпимость. Ослаблением официального контроля за религией? Но в этом выражался атеизм, разрешенный законом. С этой точки зрения упадок и исчезновение знатных семейств и, следовательно, национальных традиций, которые они хранили, с радостью воспринимали средние классы. Государство без знати — это мечта многих эпох. Ничего страшного в том, что нация теряет устои, свою нравственную историю, свою историческую память — главное, чтобы польстить тщеславию среднего человека. А что значит нация сама по себе? Может быть, лучше, если исчезнут все границы между различными группами людей? В этом отношении империя была идеальным устройством.

Переходим к другим «достоинствам». Прежде всего, речь пойдет о постоянной и унитарной системе власти. Если такое мнение справедливо, тогда это действительно достоинство. Однако у меня есть сомнения на сей счет. Я понимаю, что в принципе все шло к императорской власти, что самые мелкие гражданские и военные чиновники мечтали о приказах с престола, и на всей территории государства слово императора было решающим. Но что несло это слово? Только одно: деньги, и когда деньги поступали, власть больше ничем не интересовалась, тем более провинциальными городами и поселениями, которые были организованы по старому муниципальному принципу и управлялись курией, пропитанной коррупцией.

Авторы–демократы высоко отзываются о звании римского гражданина, которое на весь мир прославил Антоний Каракалла. Яне разделяю такого энтузиазма. При всем том, что все жители имели право называться гражданами, что империей управлял один человек, а города пользовались автономией, чеканили свою монету, возводили по своему усмотрению статуи, я не вижу от этого пользы для кого бы то ни было.