Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.

— Веление вечности!.. Это прекрасно! Все в нём: и любовь, и жажда открытий, и радость труда!.. Мам, мы с тобой сегодня на одной волне: направляясь сюда, я попробовал сопоставить твой труд со своим и нашёл в них некую эмоциональную общность. В самом деле, и мне, и тебе свойственны и муки творчества, и тяготы преодоления, и страхи от сомнений, и, наконец, радости, может быть, даже восторги, от удач… Но ты меня натолкнула на мысль, что все это в той или другой мере присуще всякому добросовестно исполняемому человеком труду… А если человек ещё и любит свой труд… Упорен в своём труде…

— …значит, он талантлив! — весело подхватила Антонина Алексеевна, — значит, он сумел открыть в себе присущее ему веление вечности!

— Мам… Ты прелесть!.. Дай обнять тебя!

— Ой, сын, ты мне напомнил… На днях чуть не умерла от страха в «Богеме»!.. Нет, не «понарошку», как ты говорил, а по-настоящему, и не в четвёртом акте, как положено, а в первом…

Представь себе: поем с Рудольфом свой лирический дуэт и вижу — о, ужас! — к нам из-за кулис направляется кошка!.. Бог знает, как она оказалась в театре!.. Хоть сцена и была затемнена, а в зале послышалось зловещее шевеление. Я помертвела: ещё какие-то мгновения, и публика разразится смехом, и ничто уж тогда не спасёт спектакль!.. А кошка направляется ко мне, вот она уже рядом, трётся о мои ноги… Миг до катастрофы!.. И тут меня осенило. Спокойно, будто ждала её, чтобы в смущении не Рудольфу, а ей выразить свою нежность, беру животинку на руки, начинаю поглаживать, и, видя, как дирижёр отправляет в рот пилюлю, пропеваю свои реплики: «Да где же ключ?.. Ну нашли вы?.. Что же делать?..» В это время мой партнёр, одолев секундное замешательство, приподнимается с пола и, уже весело глядя то на меня, то на кошку, запевает знаменитую арию наскоро придуманными к моменту словами: «Вы вся в ознобе, друг мой; ведь она пришла согреть вас; холод ужасный, мы ищем ключ напрасно…» Скрипки ему вторят, маэстро, держась рукой за сердце, благодарно склоняет голову, вдохновляет певца, и он, возвращаясь в русло привычных слов арии, поёт теперь смело, даже с какой-то отчаянно-насмешливой дерзостью: «Ещё немножко, и взглянет к нам в окошко луна-красавица и нас обласкает, и мне не помешает рассказать вам в двух словах, кто я, кто я, чем живу и чем я занят…» У меня подступает ком к горлу, в глазах радостные слезы. Голос партнёра звучит чарующе, и вот все мы, и публика, и я, и даже мурлычущая на руках кошка готовы верить Рудольфу, что он хоть и бедный поэт, а миллионер душою!.. Прижимаю кошку к щекам, вытираю о неё слезы. Публика, похоже, прекратила дышать. Кто-то там, поди, сбит с толку: «Неужто так и задумано было с кошкой?..» А мы распеваем с нарастающим вдохновением, и голоса наши будто звенят над миром. От неизбывного счастья чувствую, как пылают щеки. Поверь, родной, когда мы нескончаемо высоким «до» завершили наше «трио» — зверушку я так и продержала на руках, — публика одарила нас такими овациями, которых театр давно не помнит… Множество раз нас вызывали, и все были счастливы… А ведь был момент — я чуть не умерла!

— Мам… Мама… — сердце Сергея переполнила нежность, — ты, должно быть, не понимаешь…

Она замахала руками.

Он взял её руки, стиснул их вместе:

— Ах, мама… Я всю жизнь гордился отцом, и вот понял, что могу гордиться и тобой… Нет, ты погоди… И вот гляжу на тебя как на волшебницу, подарившую успех спектаклю, публике — восторженное состояние вдохновенной радости… А ведь волшебницей была ты всегда!

— Спасибо, сын, — сказала она просто. Сергей смотрел на мать с теплотой обожания, и она представлялась ему в его воображении в облике многих её замечательных героинь, и каждая из них — и Лиза, и Татьяна, и Дездемона, и Недда, и Тоска, и вот Микаэла, — протягивала ему руки, улыбаясь: «Дурашка, а ты и не знал, что я чародейка, умеющая дарить людям незабываемую радость!»

Антонина Алексеевна вдруг встрепенулась:

— Да… Но что же у тебя, сын?.. Ты мне что-то недоговариваешь…

— Нет, ма, у меня все хорошо.

— Правда?

— Ей-богу!

Она понизила голос:

— А ведь вижу: тебе предстоят какие-то новые испытания!

— Ты волшебница, и этим все сказано.

— Очень сложные?

— Не очень… Не сложней, чем для тебя дебют в новой партии, когда ты уверенно знаешь свою роль.

Антонина Алексеевна задумалась, стараясь что-то вспомнить, потом, просветлев, вскинула голову:

То же бешенство риска,
Та же радость и боль
Слили роль и артистку,
И артистку и роль.

И, с острой тревогой глядя ему в глаза, спросила:

— Сын, разве эти строки обращены не к нам с тобой?!

Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…

Он так и не отпустил её рук. Глядя на его вихрастую шевелюру, высвободила руку и погладила его по голове.

— Сын, тебе пора стричься…