Оракул петербургский. Книга 2

Перво-наперво отнесемся с уважением к женщинам, которые пусть в помятом и скошенном виде, но всегда являются на свет Божий из под пера творца-художника, гениального мастера слова. Относительно матери главного героя выдерживается вполне стройная, но жестокая, обличительная линия: "А мать уплывала куда-то вглубь дома оставляя все двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет колокольчиков на крышке рояля". Ясно, что раскопки начаты из-под могильных холмов детских впечатлений. Что-то убеждает, что место действия – шикарный особняк под Санкт-Петербургом, в районе реки Выра. Там имелась абсолютно полная возможность наблюдать универсальные качества семейных отношений аристократической публики. Правда, собственно аристократизм выхолощен смешением великого с простым, исключительного с заурядным. Душа носителей таких генетических комбинаций напичкана осколками разночинства, набивающегося в биологические копилки, словно цепкая дорожная пыль, в процессе длительной езды поколений по российскому социально-демографическому бездорожью.

Вот потому папа практически не по доброй воле нес свою миссию прелюбодея – ходока по родственным женским телам (имеется ввиду роман с сестрой законной супружницы). Отсюда, скорее всего, пришла гениальная фантазия, отложившаяся в памяти повзрослевшего главного героя, как сеанс учебного тренинга, выполняемого отцом: "Это ложь, что в театре нет лож, – мерно диктовал он, гуляя взад и вперед по классной".

Мама же, насытившись подозрениями просто впадала в истерику. Ее визгливый голосок нес обличение: "Он обманывает, – повторяла она, – как и ты обманываешь, Я окружена обманом". Отсюда идет переселение душевных волнений или иначе – глухоты сострадания, отсутствия сопереживания (эмпатии) у ребенка: "Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нем участия, и, наблюдая ее воспитательный вздох, он только щурился и терзал резиной ватманскую бумагу, стараясь поужаснее нарисовать выпуклость ее бюста". К счастью, речь идет не о материнском бюсте, а о телесах француженки-гувернантки, читающей молодому повесе французский роман, над которым она лично готова была рыдать многократно.

Собственные ощущения маленькой "фальшивки" БВП позже поручит озвучить героине произведения: "И Лужина в первый раз заметила, как грустно и пусто в этих звонких комнатах, и заметила, что веселость отца такая же притворная, как улыбка матери, и что оба они уже старые и очень одинокие, и бедного Лужина не любят, и стараются не упоминать о предстоящем отъезде".

Трансформации из радостного и безоблачного детства, где мать и отец выступали в роли справедливых и всемогущих жрецов, походя балующих любимое дитя, найдет свое отражение в словесных формулах: "Он давал себя укачивать, баловать, щекотать, принимал с зажмуренной душой ласковую жизнь, обволакивающую его со всех сторон. Будущее смутно представлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца, в счастливой полутемноте, где проходят, попадают в луч и скрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушки мира сего".

Но де-факто и де-юре будущее приобретет форму страшной, весьма опасной ведьмы, которая понятие "счастье" умеет воспринимать только, как сытный обед еще одним изжаренным грешником! Даже в финале пребывания на земле, когда БВП добьется (исключительно благодаря таланту и колоссальному трудолюбию) материального благополучия, счастье, и в большом, и в мелочах, чаще будет демонстрировать ему лишь свои прыщавые ягодицы. Только под таким впечатлением, пожалуй, может вырваться примечательное поэтическое откровение: "О, нет, то не ребра – эта боль, этот ад – это русские струны в старой лире болят". Или еще "радостное" восклицание: "Прощай же, книга! Для видений отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, но удаляется поэт". Туда же, до кучи, втиснем почти выплаканное или вырвавшееся, как конвульсия рыдания: "Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих, в буераки, к чужим атаманам"! Ну, а более эпохального откровения и стона, чем этот, придумать трудно: "Благодарю тебя, отчизна, за злую даль благодарю"!

Стоит ли удивляться, что в конце концов и главный герой ударится в отчаянье, как каторжник ударяется в бега: "И вдруг радость пропала, и нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь задачная комбинация, теоретически известная, – так намечалось в его теперешней жизни последовательное повторение известной ему схемы". Но это произойдет потом, позже, в зрелом возрасте. Однако едкий, максимально вирулентный вирус уже начинал терзать душу и разлагать характер дитяти.