Оранжевая электричка

Под зеленым Кустом,
Слегка уже Желтым.
Он как светильник
У изголовья,
А постель – Земля.
А одеяло – Небо,
А подушка – Твоя грудь.
Вот что такое
Свадьба Под кустом.
Так было Всегда.
Очень давно,
Когда еще
Не существовало
Дворцов Бракосочетаний.
И будет,
Пока Земля
Куда-то летит
И не исчезла Любовь.

Они говорили еле слышным шепотом, не прикасаясь друг к другу.

– Когда-то, – сказал Петр Кириллович, – я учил наизусть стихи. Я выучил их тысячи… Всех времен и народов.

– Зачем?

– Чтобы попасть в другое измерение.

– И попал?

– Нет. Я почти все забыл. Но что-то осталось. Как нескончаемая песня без слов и мотива. Как говоришь ты. Твоя речь как песня. Проста и мудра. Как хайку японских поэтов.

– Что такое «хайку»?

– Вот слушай…

Мы говорим
«Белый пион»,
Не замечая красных прожилок.
На засохшей
Хризантеме
Разве что-нибудь увидишь?
Еле слышен
В воздухе
Запах осени.
Год сам собою,
Тихонько
Уходит…

Это настоящее хайку.

– Расскажи мне про хайку.

– У жителей города Камакура есть обычай. В канун Нового года каждый, кто хочет, вывешивает на станции свои стихи. В основном это хайку.

– Ты не помнишь еще?

– Помню.

– Прочти.

Как прекрасно
Ночное небо
На исходе года!

– Еще…

Новый год!
Да будет дух его
Являться в мире!

Эти хайку написаны давно великими японцами Исса и Кёси. Хочешь, я прочитаю очень древнюю хайку? Ее написал Маццо Бассё. Он жил в семнадцатом веке.

– Я полюбила хайку. Прочти.

– Он написал это перед смертью:

О, этот долгий путь,
Сгущается сумрак осенний,
И – ни души кругом.
Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живет мой сосед?»

Представляешь? Его жизненный путь заканчивается, а он думает о соседе. Это прекрасно? Правда?

Света кивнула.

Он умирал как человек. Так ведь и надо – Умереть человеком. Жить человеком Не всегда удается. Но умереть Достойно надо. Иначе страшно: Умереть не человеком.

У меня был знакомый поэт Миркин. Мне не нравилось, как он жил. Но умер он красиво. Искал в снегу замерзшую молнию, чтобы написать о ней стихи, и не заметил, как замерз. Я простил ему за это все…

– Он обидел тебя?

– Он исковеркал мою жизнь. Не нарочно, конечно. Он был стихийным явлением. Пришел и исковеркал. Как ливень грядку…

– Хайку ни о чем.

– Да. И обо всем… Как у тебя…

Она дотронулась до его лица.

– Забудь все…

На оранжевой
Электричке
Мы с тобой
Поедем.
Может, кто
Скажет:
Нет такой
Электрички.
Мы все равно
Ее дождемся.

Петр Кириллович кивнул:

– Это настоящее хайку. Подлинное. Сейчас мы пойдем на станцию и будем ждать оранжевую электричку. Да?

Твои глаза слипаются.
Ты поспи.
Я буду рядом.

– Замечательное хайку. Вечное и прекрасное, как мир: «Ты поспи, я буду рядом».

Петр Кириллович закрыл глаза. Сердце билось большими неровными ударами, и Коньшин перевернулся на правый бок, чтобы сердцу было легче работать. Он видел его. Большое, разбухшее, с дряблыми мускулами, оно билось и билось, качая и качая бесконечную кровь, захлебываясь и сбиваясь с ритма, как подбитая чайка, стремящаяся к родному морю. Или как лягушка в снегу по дороге к замерзшей речке. Однажды он видел такую лягушку. Она, видно, слишком поздно поняла, что пришла зима, и заспешила к речке, проваливаясь в пушистый снег, выкарабкиваясь, снова уходя с головой, но все-таки упорно стремясь к речке.

Хотя, наверно, и чувствовала, что река замерзла.

СЕРДЦЕ ИВАНА ИВАНОВИЧА

Петр Кириллович видел человеческое сердце. Он видел сердце Ивана Ивановича.

Это случилось два года назад. Иван Иванович позвонил ему на работу. В трубке раздался, как всегда, его бодрый, насмешливый голос:

– Привет ученым! Скоро дадите нам трактора, управляемые со спутников?

– Ты откуда? – спросил Петр Кириллович. Что-то в этом добром тоне не понравилось Коньшину.

– Стою на краю траншеи и заглядываю в нее. Сыро и холодно. Приезжай, ученый, обменяемся мыслями.

И он дал адрес.

«Траншея» оказалась кардиологической больницей. Директор совхоза встретил его сдержанно-радостно. Обнял, неловко поцеловал в щеку. От него пахло валокордином и какими-то травами, мятой, что ли…

За годы, что они не виделись, Иван Иванович сильно изменился. Черное лицо, ввалившиеся, не очень хорошо выбритые щеки («Извини, у бритвы сгорел мотор. В этой больнице даже у бритв больные сердца»), отвисшие плечи, шаткая, неуверенная походка. В полосатой больничной пижаме Иван Иванович был похож на узника немецкого концлагеря.