Оранжевая комната

Свободное пространство без него колыхнулось его тенью. Как легкий ветер тронул ровную гладь холодной воды. По телу пробежала слабая дрожь. Пришлось делать усилие, чтобы оттолкнуться от стены. Голова тянулась в его сторону. Про снимок вспомнила только на улице. Когда увидела, как фонари воспроизводят себя на мокром от дождя асфальте.

В тот же вечер собрала о нем всю информацию. Несколько лет назад, когда еще училась в университете и не знала о существовании города Шахтерска, он был здесь главным режиссером драмтеатра. Но не сошелся по идейным соображениям с главой города и уехал в Волгоград. Там разошелся во взглядах на театральное искусство с губернатором и уехал в Новосибирск. После решил не искать единомышленников среди мэров и губернаторов и стал разовым режиссером. Ездил по стране, ставил спектакли в разных театрах и уезжал в другой город. География творчества без указания населенного пункта – от премьеры до премьеры. В прошлом году приехал с авангардной постановкой в Шахтерск. Местная публика была в восторге. За кулисами городские власти сокрушались о потерянном таланте. И предложили свои подмостки для его творчества еще на раз. Через десять дней премьера его спектакля. Потом он уедет в другой город. Какой – никто не знает.

Позвонил на следующий день. Безо всякого вступления и перехода с «вы» на «ты»:

– Ты умеешь жарить картошку с хрустящими корочками?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Я в гостинице остановился, домашней еды хочется. Жду.

И положил трубку.

Хрустящие корочки не получились. Получился один подгорелый, спаянный из отдельных долек, картофельный блин. Потому что развести наши взгляды, устремленные друг на друга, было невозможно.

Он говорил, что театр элитарен, как опера и балет. Многие обходятся без него, для других потребность остается. Только театр должен постоянно меняться, соответствовать времени. И еще – человеческая душа – инструмент тонкий. Нельзя совершать над ней насилие. И если его спектакли понимают не все, то он не расстраивается. Значит, это не его зритель. Он не хочет никого переубеждать. Просто высказывает свою точку зрения. Выбирая репертуар, он ориентируется на себя, а не на зрителя. Делает то, что ему близко. А это – натуральная правда при всей ее метафоричности. Не любит патетики и сантиментов. Тем для искусства не много. Но есть вечные – любовь, предательство, идеалы юности. Финансовые проблемы его раздражают, потому что они не способствуют творческой активности. Смысл жизни он определил просто – стремление к счастью. А счастье – это ощущение удовлетворения. У каждого свои критерии, у него – не материальные. Из пороков называет трусость и предательство. Но может простить все. Прощает не он. Прощает Бог. Он верит в высший разум. В книгу жизни. А насколько мир справедлив, он не берется об этом судить. Мир создал Бог. И люди должны воспринимать его как данность. У человека должно быть ограниченное понятие. Не все можно понять. А он, Максим Новак, любит жизнь. Любит жить. Ему интересно жить. Он никогда не ругает этот мир. Он оптимист. Живет не богато, но не скучно.

Это был первый мужчина в моей жизни, который с таким упоением говорил о себе, а не обо мне. Признался в любви не мне, а театру. Горячо, самозабвенно, энергично. Будто от его слов зависела жизнь Вселенной. Но его презентация передо мной прошла успешно. Я влюбилась по самую макушку. И предложила переехать из гостиницы ко мне. На десять дней до премьеры.

Отсчет нашей совместной жизни начался от завтрака вдвоем. Ужина – тоже. Мы даже успели разделить обязанности: я готовила, он мыл посуду. Делал он это тщательно. Чистил пемоксолью кастрюли и сковородки, протирал пыль в ящиках стола, аккуратно, в четыре раза складывал использованные полиэтиленовые пакеты. С усердием призывника подметал пол. По своей методике – красивое – вперед, остальное – к стене – расставлял на полках посуду. И несколько раз в день, безо всякой связи с событиями, спрашивал:

– Как ты себя чувствуешь?

Будто проверял, как развиваются мои чувства. К нему. Свои ко мне он не скрывал. Прижимал меня к груди, губами прикасался ко лбу и замирал. Словно боялся, что от его нечаянного движения я могу выскользнуть из рук. С ним было уютно, как в колыбели. Интересно, как в сказке. Тепло, как под пуховым одеялом. Мне нравилось с ним говорить. О театре, кино, книгах, погоде, моде, спорте, еде, философии, истории, психологии, соседях, подругах, природе. Еще больше нравилось молчать. В этом безмолвии не было ничего от той самой напряженной паузы, что угрожающе, как подпиленное дерево, висит между чужими людьми. Когда тишина набухает безмолвием и начинает звенеть, требуя заполнить ее звуками. Пусть никчемными, ничего не значащими словами, из которых можно построить мостик между двумя удаляющимися берегами, чтобы соединить несоединимое, собрать цельное из разрозненного, создать иллюзию «мы».