Оранжевое небо

Почему ему так захотелось тогда догнать эту шапочку? Ведь все море было утыкано разноцветными шапочками, а ему захотелось именно эту, желтую. А что, если бы он погнался не за желтой, а за розовой? Что бы тогда было? Как бы сложилась его жизнь? Может... А, ничего не может... Была бы просто другая клетка... Другая образцовая хозяйка...

Желтая шапочка вдруг повернула и поплыла назад. Он лег на спину, поджидая. А она, будто нечаянно, проплывая мимо, обдала его снопом брызг. Он бросился вдогонку.

А вечером, конечно, танцы. Баянист-затейник призывает вспомнить великие национальные традиции. Но всем на него наплевать. Никто не хочет становиться в круг. Еще в детском саду надоело. Все хотят парами. Теперь это самый быстрый способ сближения. Что нельзя просто так, на улице, можно в танцах.

Желтая шапочка двигается легко и элегантно, выставив вперед грудь и оттопырив задок. Глаза у нее серьезные и чуть-чуть грустные. Первое - чтобы он знал, что между ними пока граница, второе - что граница - понятие условное и со временем, при известном старании...

Эта зыбкость и неопределенность волнует, у него слегка кружится голова, он весь - как бокал шампанского... Но он сдерживает себя и не переходит границу. Он уже не маленький и знает правила. И не полезет в воду в сандаликах.

Он вздыхает и незаметно ловит губами светлую прядку длинных, свободно распущенных волос. У них солоноватый вкус моря и нежный запах незнакомых духов. Желтая шапочка взмахивает ресницами и говорит что-то презрительное о толпе курортников. Он сразу понимает, что толпа - это те, другие, а они не толпа, они в отдельности. Она - потому что она красивая и умная, а он потому что он с нею.

И он согласен. Он во всем с нею согласен. Все, что она говорит, святая правда. Даже глупости - правда. Потому что все, что исходит от нее, прекрасно. И банальности прекрасны. "Что? Он художник? В такой бездарной шляпе? Но это же несочетаемо!"

Вздор? Вздор. Но зато как приятно было согласиться с нею. А этот тип в пестрых плавках начал спорить. Дурак, не понимает, какое наслаждение ходить за нею и слушать, и внимать, как богине. Только тогда создается это упоительное ощущение согласия-слияния, сладостной растворенности друг в друге. А если бы он спорил из-за всякой ерунды, он бы нарушил гармонию, он бы не слился, а остался бы сам по себе, как этот, в пестрых плавках. Она живо его отставила. И они остались вдвоем.

Наконец-то! Он чуть не задохнулся от волнения, когда впервые обнял ее и прижал к себе - робко, целомудренно, почти как школьник. И тогда наступили такие дни, от которых даже сейчас при воспоминании кружилась голова. Он и не заметил, как они перешли к самым интимным ласкам. Он сам никогда не решился бы заходить так далеко, она сама его вела, он это чувствовал, пытался остановиться, но она ему никак не помогала, и он шел все дальше, слабея, теряя силы, почти не сознавая куда, как путник, заблудший в пустыне. Ему подносили наперстки свежей ароматной воды, он жадно глотал их, из последних сил тянулся к источнику, который был уже совсем близок, рядом, вот он... и вдруг опять удалялся, таял, оборачивался миражем. И оставалась мучительная, неутоленная жажда. Он изнемогал, он чуть не плакал, а она все играла с ним в кошки-мышки. Зачем? - не понимал он.

Пора было уже возвращаться домой. Каникулы кончились, стипендия тоже. И что же, расстаться? Он уедет к себе, а она к себе? Но это невозможно! Он лучше утопится! Она сжалилась над ним и дала согласие...

Он был счастлив. Чего говорить, он был с нею невероятно, фантастически счастлив. И мама, к которой он привел ее, тоже, конечно, была счастлива, просто она не любит на людях проявлять свои эмоции, ей надо сначала привыкнуть к человеку, а потом вы подружитесь, вот увидишь. Где мы будем жить? Вот здесь, это мой уголок, тут моя кровать и письменный стол. Мимо нас будут ходить? Но это же мама, свой, родной человек, она очень деликатна и все поймет. Нет, она не помешает. Поменяться с нею местами? Но ведь у нее даже не комната, а просто ниша и там балкон, она так любит вечером немного посидеть там, когда тепло. Я вовсе не думаю, что ты ее не пустишь. Но мама... она такой человек... если мы с тобой будем там, она сама не станет ходить. Ну, как же ты не понимаешь? Она не понимала. Ты сначала спроси. Почему ты не хочешь ее спросить? Он не мог. Спросить - значит, согласиться, чтобы маму оттуда выселить.

Ну, и что? Какая ей разница? Надо же понимать, что у нее-то уже все кончено, а у нас... Ну не плачь, любимая. Вероника! Я не могу, не могу, когда ты плачешь...

Он не мог видеть, как она плачет.

Три года они прожили в той нише. Маме было сорок три, когда они решили, что у нее все кончено. Когда им дали квартиру, маме исполнилось сорок шесть. А сейчас ей было бы... Как давно это было! Чего он только не делал ради своей любимой! Ради нее? Причем тут она? Поступки эти совершал он. Благородные мотивы подлых поступков? Юристы говорят - смягчающие вину обстоятельства. Но вина остается? Пострадавшие остаются?

Какие пострадавшие? Кто?