Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Вздохнув и покачав седой головой, доктор от железнодорожника пробрался в передний угол к пожилому хмурому человеку. Это был Михайлов, старый революционер эсеровского толка, сидевший в этой камере дольше всех. Несмотря на применение к нему весьма энергичных мер, бывший эсер все еще не подписал признания, что он является организатором большой террористической группы. Зажав ладонями уши, как будто не желая слышать, Михайлов медленно раскачивался из стороны в сторону. На днях от удара кулаком по уху у него лопнула барабанная перепонка. Теперь он испытывал постоянную тупую боль в ухе и тягостное ощущение глухого шума. Эсер был умен, желчен и очень упрям. Недавно ведение его дела передали очередному следователю, который грозил применить к неразоружившемуся врагу грозный конвейер.

Михайлов поднял на доктора злые, колючие глаза и, не отводя ладони от ушей, что-то сказал ему. Белокриницкий не расслышал, что именно, но, очевидно, что-то злое, насмешливое и, вероятно, несправедливо обидное, так как старик закусил губу и прекратил свой обход.

* * *

Рафаил Львович находился в этой камере уже третий день. Он смотрел, слушал, думал и внутренне съеживался от тоскливого страха и чувства безнадежности, охватывавших его все сильнее.

Обращаться сокамерникам друг к другу разрешалось только при необходимости и только шепотом. Однако при нынешней перенаселенности камер уследить за нарушением еще и этого правила надзирателям было трудно, и разговоры вполголоса велись. Шли они обычно по утрам, когда после ночной прохлады дышать в камере было еще можно, а от целодневного сиденья в почти неизменяемом положении еще не начинали ныть окоченевшие члены.

Старый большевик, матрос с «Потемкина» Коженко, отбывший при царе десять лет нерчинской каторги и парализованный от осколочного ранения в позвоночник при взятии Перекопа, рассказывал о своей очередной встрече со следователем в минувшую ночь. Шили старому потемкинцу, крайне глупо и нескладно даже по нынешним понятиям, принадлежность к националистической повстанческой организации. Эта организация была выдумана НКВД, как и все другие. Но обычно она укомплектовывалась арестованными из крестьян и преподавателей украинской нетехнической интеллигенции. Коженко же был потомственным рабочим. Он говорил медленно и с трудом, все время потирая нижнюю челюсть. Речь у бывшего матроса отнималась уже не раз, результаты старого ранения непрерывно прогрессировали.

— Ты, говорят, там — на каторге, значит, — провокатором был… Знает, говнюк, что обиднее этого слова для старого подпольщика нет. Подучивают их, видно… а сам — щенок, жи-денок… Твой батька, говорю, еще на горшке сидел, когда мы флаг первой революции на царских кораблях поднимали.

— Ну, а он что?

— Верещит свое «прр-р-ровокатор!» и с кулаками подскакивает…

— Ударил?

— Нет…

Коженко сидел не как все, на пятачке, а прислонившись к стене и вытянув ноги. Это была его горькая привилегия. Парализованная нога и несгибающийся позвоночник исключали для калеки всякое другое положение.

Рядом с ним сидел другой старый большевик Лаврентьев, до ареста директор довольно крупного завода. Стараясь говорить как можно тише, Лаврентьев излагал свою, крайне смелую, теорию происходящих событий. Он объяснял их тем, что ежовское НКВД, во всяком случае его верхушка, — это изменники, агенты гестапо. Они задумали разрушить советское государство изнутри, истребляя его ведущие кадры. В Красной Армии уничтожаются все опытные и талантливые командиры от батальонного и до маршала; в промышленности — руководители от наркома и до сменного мастера; в науке — от академика до подающего надежды молодого аспиранта. В партии руководящий состав истреблен на уровне ЦК и областных комитетов почти полностью. Мало кто уцелел и из руководителей районного масштаба. Не гнушаются ежовцы и рядовыми членами партии, если те политически активны и пользуются авторитетом среди окружающих. А уж старых большевиков, участников дореволюционного подполья и гражданской войны, почитай, и вовсе не осталось…

— Разве я неправду говорю, товарищ Коженко? — Тот с горестным согласием кивал своей крупной седой головой.

Однако Лаврентьев еще не потерял веры в Сталина и в неизбежное торжество правды. Ежовцам удалось оклеветать партию и почти весь наш народ перед Сталиным. Но это их временная удача, клеветники неизбежно и скоро будут разоблачены. И тогда Ежов и все его прихвостни будут расстреляны, а те, кто к тому времени сумеет выжить (заморить и расстрелять всех не под силу даже ежовцам), — будут освобождены и оправданы. Поэтому — надо держаться!

— Так выбивают же показания, — неуверенно попытался возразить кто-то. — Будешь упираться — на конвейер поставят…