Оранжевый портрет с крапинками

Грозы я побаивался. Поэтому я плотно затворял окошко, задергивал шторки и, когда ложился в постель, ставил на табурет лампу в самодельном картонном абажуре. Говорил маме, что почитаю перед сном. Но дело было не в чтении. Если комната темная, вспышки грозы пробивают занавеску и озаряют стены жутковатым неподвижным светом — то лиловым, то розоватым, то белым. Иногда после вспышки сильно грохает. А иногда, если гроза далеко, наступает тягучая тишина, а потом накатывается медленный, ленивый такой рокот. Это не так страшно, как близкие разряды, но все равно нервы натянуты.

В один из таких "рокочущих" вечеров я читал толстую книжку про рыцаря Айвенго (выпросил у Лёшки Шалимова) и прислушивался: не делается ли гроза ближе? Было уже поздно, и мама сказала из-за перегородки:

— Хватит глаза портить. Спи.

— Я еще маленько...

— Кому я говорю!

Пришлось выдернуть вилку из штепселя.

И сразу комната озарилась розовой неторопливой вспышкой. Я напрягся и стал ждать громового удара. Ждал, ждал... Глухой грохот донесся лишь через полминуты. Но за эти полминуты я не успокоился. Наоборот, страх вырос, натянул во мне звенящие струнки, и они отзывались на каждый толчок сердца.

Я вдруг понял, что боюсь не только грозы. Вообще боюсь. Чего-то непонятного. Страх был такой, как тогда, в ночь знакомства с ведьмами.

А может быть, я уже сплю и боюсь во сне? Но я лежу с "растопыренными" глазами. И закрыл бы, да не получается...

Прошло минут пятнадцать. Леська поворочался, похныкал и опять уснул. Мама тоже ровно дышала за стенкой. Гроза то приближалась, то откатывалась. И опять приближалась! И вот зажглась такая молния, будто за окном включили тысячу фонарей (ну и грохнет!). Но не грохало. Я опять вытаращил глаза. Молния угасала очень медленно, и в этом слабеющем свете я успел заметить на стене... знакомые часы!

И стрелки стояли на двенадцати.

Я начал суетливо одеваться. Штаны, ковбойка, сандалии... Черт, никак не застегиваются. Ладно, и так сойдет. Старый свитер (я его надеваю, когда стою в футбольных воротах). Будет, конечно, жарко, зато в плотной одежде чувствуешь себя больше защищенным от грозы... Тут наконец прикатился гром и обрушился на крышу, на меня, как товарный поезд с откоса. Я присел, заткнул уши. И вот этими заткнутыми ушами сквозь ватную глухоту, сквозь замерший грохот грозы и расстояние спящих комнат я услышал еле ощутимое, но настойчивое постукивание в наружную дверь.

Как в тот раз.

Да, я уже понял, я иду!

Хотя я не знаю зачем. Почему именно в грозу? Почему я опять боюсь? Что случилось?

В щелкающих по полу, незастегнутых сандалиях я выскочил в сени (щели засветились от новой вспышки). Откинул крюк. На крыльце стояла Глафира.

— Идем, — как-то неласково сказала она. И пошла не оглядываясь. Я засеменил следом.

— А Настя где?

— Дошивает, — сумрачно отозвалась Глафира.

— Чего дошивает-то?

— Иди, узнаешь...

Неуютно мне было, нехорошо. Но что делать, я шел, пригибаясь от вспышек. Тяжелая капля ударила меня в шею и поползла под ковбойку...

В бане было светло. Горело несколько свечей, причем у двух стояли зеркала. Старуха Степанида неподвижно сидела в своем углу, и свечки отражались в ее очках. Настя широко махала иглой над куском шелковистой белой ткани.

— Здрасте, — неловко сказал я.

Степанида только очками шевельнула, а Настя будто и не слыхала. Все вскидывала руку с иглой. Глафира подтолкнула меня к скамье, над которой висели мохнатые веники. Сказала глуховато:

— Сымай одёжку-то...

У меня обмякли коленки и захолодел живот.

— Ка... кую одёжку? — пробормотал я.

— Все сымай.

— З-зачем?

Степанида пробубнила из угла:

— Ты будешь, слушаться или нет? Узнашь зачем, про это сразу не сказывают...

Я промямлил, что не хочу. И даже подумал, что надо зареветь, но не получилось.

— Давай-давай, — поторопила Глафира. — Хочу не хочу, теперь какая разница? Время пришло.

Я умоляюще взглянул на Настю. Но она как раз встряхивала свое шитье и дула на него. Ее лицо было спрятано за тканью.

И все же она отозвалась на мой отчаянный взгляд:

— Не бойся, Тополёнок, так полагается, чтобы обновку нашу примерить...

Что было делать? Я ослабел от всех своих страхов и спорить больше не мог. Отодвинулся к самому краю скамейки, где было больше тени, потянул через голову свитер, стряхнул сандалики...

Ужасно неловко было раздеваться при тетках, но самое главное даже не это. Главное — как я боялся. Слова Насти про обновку успокоили меня лишь самую капельку. Тем более что и голос у нее нынче был какой-то странный.

А вдруг это уловка? Может, они что-то страшное задумали? Вдруг съедят, как обещали в первую ночь? Нет, котел холодный... Или защекочут, как тетя Тася рассказывала! И весь я покроюсь ржавчиной... Да ладно, живым бы остаться...

Я ежился и путался в пуговицах, а Глафира стояла рядом и шепотом поторапливала, пока я не остался без единой ниточки. Тогда она взяла меня горячими пальцами за бока и вынесла к свету, как выносят самовар.

Поставила на табурет. Хихикнула.

— Весу-то в ём, как в пухе... Дунь, дак и так полетит, без етого...

— Цьщ, — сказала Степанида.