Орбека. Дитя Старого Города

– Франек, два раза Бог тебя спас от смерти, два раза от худшей, может, чем сама смерть, судьбы! Я это перенесла, как должна была: без жалоб, без богохульства… жертвуя отчизне, что имела самого дорогого, но сегодня, сегодня достаточно уже пожертвований, с меня довольно. Бог только раз требовал от Авраама, чтобы пожертвовал Ему сына; я этих людей уже не допущу к тебе… ты должен отдохнуть и остаться для меня.

Франек ничего не отвечал, несколько слёз упало из его глаз.

Он подумал только: «Если бы выздороветь, если бы вернулись силы, бедная мать не сопротивлялась бы, если бы я в пятый раз сложил мою жертву на святом алтаре».

* * *

Новость об освобождении художника громыхнула по городу и для неисправимых оптимистов хорошей темой для прославления мягкости правительства, которое на самом деле было не милосердным, но слабым и нелогичным. То, что ему считали за доброту, было просто глупостью.

Пан Эдвард того же вечера, довольно неудачно думая, что Анна обо всём уведомлена, сам ей о том первый объявил.

На бледном лице девушки выступил румянец. Она простила франту его равнодушие за эту добрую новость, которую некому была раньше ей объявить. Она бы с радостью сразу побежала пожать руку другу. Увы! Не могла, не было причины выйти так поздно, а пан Эдвард собирался весь вечер развлекать её рассказом со своего положения о неловкости красных.

Профессор, которого моральная победа партии движения, её перевес, снова вогнали в оппозицию против неё, как раньше был в оппозиции к правительству, которого, впрочем, приобретённое состояние сделало другом мира, достаточно симпатизировал Эдварду.

Когда так грустно проходил вечер в жилище на Подвале, у ложа Франка сидела Ендреёва, нежа его, рассказывая ему свои разные личные страдания, мечтая наяву о будущем счастье.

Случаю было угодно, чтобы в этот же самый день утром кто-то ей разболтал о богатствах, упавших на Чапинского, о наследстве, ещё преувеличенном, как обычно, услужливыми языками.

Ендреёва, которая отталкивала бедную Анну, сначала изумилась; отрицала даже, не в силах понять, почему бы это от неё скрывали; наконец поверив, она тихо подумала, что это была бы хорошая жена для Франка, который так любил её с детства… Франку с ней по крайней мере не нужно было бы работать на хлеб.

И ей было досадно, что она так оттолкнула от себя Анну, и гневалась, и беспокоилась старушка, и думала, что утешит сына, объявляя ему об этом неожиданном счастье.

– Представь себе, дорогой мой! – отозвалась она, рассказав вволю всё, что ей радость к устам принесла. – Ведь эти Чапинские… какие счастливые люди. Они уже с несколько недель или больше… получили после его брата огромное наследство. Анна будет богатой наследницей.

Франек вздрогнул, будто поражённый молнией; мать испугалась, потому что он побледнел и машинально схватился за сердце; на его лице выступило выражение боли.

Анны не было… Уже теперь он знал, почему она не пришла!

Мать не поняла ни этого чувства, ни этого неприятного впечатления, какое он испытал, узнав об этом богатстве, какое их разделяло. Она всматривалась в лицо сына, хотела ему, говоря о том, дать понять, что была бы не против… рада бы его счастью; но бледное, грустное, страдающее лицо Франка наконец замкнули ей уста холодом грусти.

Ендреёва почувствовала, что чего-то не понимает, пожала плечами и перестала говорить об этом.

Когда его раны перевязали, когда под предлогом необходимости отдыха закрыли дверь первой комнаты, и Франек с маленькой лампой, горящей в углу, остался один, волнение, слабость, неприятно теснящиеся в душе, камнем упали ему на грудь.

Тень единственного счастья отползала от него. Анна! Анны не было… Значит, и она, как другие люди, была подчинена этому разбойничьему впечатлению богатства, которое портит самых лучших. И Анна была бедным, слабым, только земным существом.

Это было первое, но убийственное разочарование на сердце, в которое он так верил, при котором надёжно отдыхал. Впечатление, какое он испытал, было ужасным; всё, на чём свет стоял для него, рухнуло.

Если Анна могла его предать, что же говорить о других? Сердце, любовь, верность – были это только сказки, придуманные, чтобы усыпить детей. Нужно было идти живым в холодную пропасть сомнения… быть навеки погребённым в берлоге очевидности, гнилой и отвратительной.

Мало в жизни таких донимающих пыток, когда человек, существо, что для нас представляет лучшую частью человечества, – падает и обманывает; тогда катоклизм поглощает сердце, жизнь становится бременем. Чем потоп был для мира, тем такая минута есть для человека.

Франек, опираясь на руку, потихоньку плакал как дитя, выплакивал остаток веры и надежды. Не хотел он Анны, отказался бы от неё с удовольствием ради её счастья; но ему было необходимо видеть её чистой, святой, незапятнанной никакой грязью и слабостью; нужно было знать, что прикосновение к золоту не переделало её в самолюбивое животное.