Орда встречного ветра

Без какой-либо команды люди стали выстраиваться кругом около нашего трубадура, притягиваемые к нему как магнитом. Встроенный прямиком в паркет, в своего рода каменную раковину, мерцал голубым светом какой-то совершенно особый огонек, подпитываемый снизу газом. Да сколько ж можно, опять этот фреольский выпендреж! Кориолис устроилась, лежа в объятиях какого-то матроса, но мне казалось, что даже ее грудь сверкала только для Караколя. Что касается меня, то я схватил свою фреольскую подружку по путешествию и посадил ее перед собой как щит. (Сразу стало полегче.) Напротив меня, с улыбкой на все лицо, сидел дружище Сов, в чертовски хорошей компании (гад такой), от него счастьем прям так и несло за три версты.

) «Однажды, за тридесятыми ветрами», — начал Караколь, и наши расслабленные лица неуловимо осветились по всему кругу. Потому что через его рассказ, а мы понятия не имели, о чем он пойдет, честь Орды могла быть скомпрометирована или спасена. Потому что он начал с непривычной чинностью, потому что выглядел более сосредоточенным, нежели обычно, и потому что сделал такой акцент на слове «однажды», что всем среди нас стало ясно: сейчас последует до сих пор неизвестный нам рассказ.

— Однажды, за тридесятыми ветрами, за тридесятыми морями, была страна бескрайних полей, где ничего не могло удержаться на месте. Дикий ветер дул там днем и ночью, упрямо и бессменно, с востока на запад, стихая лишь немного по ночам, но никогда не исчезая совсем. Холмы отодвинуло ветром на самый край земли, горы потихоньку отодвигались вслед за ними, и даже солнцу было трудно удержаться за небо. То была земля, где белье сохло

519

очень быстро. Деревни там петляли во всевозможных закоулочках, скрытых от ветра, а на домах крутились ветряные мельнички. Жили на этой земле три племени: самое фривольное передвигалось на парусниках, самое многочисленное — укрывалось в скрытых от ветра поселениях, а самое глупое — шло навстречу ветру, чтоб отыскать его исток…

Увлеченные рассказом, спровоцированные Фреольцы расхохотались вовсю. Я без труда уловил несколько любимых тактик Караколя: самоирония, конечно, но к тому же его весьма изобретательная манера представлять реальность нашего мира как сплошную выдумку, едва ли преувеличенную, едва ли отклоняющуюся от истинной природы вещей, но все же с достаточной долей вымысла, чтобы создать ощущение странности, которое помимо своей необычности пробуждало в разуме чувство знакомого нам безумства.

— Никто из тех, у кого была хоть толика здравого смысла в голове, не верил в эту кучку оборванцев, прозвавшую себя Ордой и почему-то утверждавшую, бороздя песок, что в конце их пути для всех наступит что-то вроде счастья! Потому что, как они сами говорили, добраться до источника ветра значило приструнить его поток. И были они так убеждены в своей идее, что повсюду, где бы ни появились, устраивались пышные празднества в их честь и все старались их как можно больше ободрить. Средь этих оборванцев был также арлекин, по имени Какароль, коего подобрали по пути, поскольку он, не соблюдя приличий, не стал проделывать весь путь с конца земли, а подвязался к Орде по дороге, быть может, из простого любопытства, а может, оттого, что опостылели ему все эти паруса. Но, без сомнений, еще и по более основательным причинам. Этот отчаянный безумец провозгласил себя для Орды

518

трубадуром. И уж, по правде говоря, и верно доставал из своего черепного мешка кое-какие ловко закрученные истории, дабы проветрить вечерний огонек. Но главное было в том, что он в себе носил одну фантазию из рода теорем. Он говорил…

Караколь выдержал паузу в несколько секунд, подвесив тишину на верхушки мачт. Как истинный сказитель, он в совершенстве владел уникальной наукой контрапункта. Истории Караколя не просто объединяли голос и рассказ, то был сплоченный космос, зачатый из костра. В них, конечно, была общая линия сюжета, тянувшаяся от начала и до самого конца. Но контрапункт, что пробивался на каждом повороте, ломал в щепки эту самую линию, подчинял ее особому ритму, словно то был оборванный галоп, обгонял таким количеством ударов и хлопков, глухих и звонких, криков, зовов, жестов, выкрутасов и маракасов, таким количеством рисунков по золе, цветных лоскутков, брошенных на скатерть, структур крошечных камней, приведенных в движение предметов, добавлял к этому столько выхваченных наугад из публики исполнителей, хористов-соучастников, союзных музыкантов, что изначальный сказ — тот чистый и певучий голос, которым, как правило, довольствуются все трубадуры, пусть даже самые известные, — Караколь в два счета рушил, разбивал вдребезги его хрустальный звон и всегда получал успех.

Я сидел, обняв устроившуюся передо мной Нушку, ее ладони накрывали мои, а перед нами была вся фреольская публика. Караколь едва начал свой рассказ, а ажиотаж, вызванный только что смолкшими фанфарами, волнение, последовавшее за эротическими танцами, поднятый перевозбужденной детворой кавардак — все это моментально стихло. Что пробудило во мне чувство гордости перед

517