Орден для поводыря

– А чего же им там у себя не живется, что за сорок-то верст идти пришлось, чтоб милостыню просить?

– Так ить, ваше превосходительство, там-то кто им даст? – Мне показалось, урядник и сам удивился моим расспросам. – Там, почитай, цельное сельцо таких жо голодных. Брошенки оне. Как Томской завод барнаульские начальники бросели, так и маются…

– Как это – бросили?

– Ить, ваше превосходительство, как псю брехливую за вороты выкидывают, так и заводчан бросели. Домницы затушили, струмент собрали и на Гурьевскую увезли. А народишко жо не клещи какие-нито али лопата, скажем. Их, ваше превосходительство, всем сельцом не утащишь. Вот и бросели. Каво в крестьянское сословие приписали, каво так из урочников и оставили. Мастерам было предложено уехать, да оне с миром остаться изволили…

Безсонов потом рассказывал, что я, выслушав объяснения тогульского полицейского, вдруг побелел весь, затрясся, словно от озноба, и будто бы закаменел, замолчал. Только губы кривил, как от страшной боли, и слезы катились из глаз.

Он не знал и, видно, уже никогда не узнает, что вовсе я не молчал. Я орал во все горло, я ругался и угрожал, богохульствовал, рычал и грозил небу кулаками, едва удержавшись от того, чтобы отдать приказ о немедленном аресте всей верхушки горного округа. С последующей казнью через четвертование, конечно.

Вот оно как было на самом деле! А как бы закаменел, так это от того, что так душу болью скрутило, так сжало до черноты в глазах – я и вздохнуть не в силах был, рук поднять. Про слезы – ничего не скажу. Может, и не было их, не помню.

Потом это прошло. Светлый день как-то в один миг потускнел, стал серым и невыразительным. Безрадостным. Беспросветным. Мир сжался до размеров маленькой площади у подножия тех двенадцати ступеней и сидящих на них голодных женщин. Тогда я, осознав, что не смогу помочь этим брошенкам, если немедленно, вот прямо сейчас не перестану болеть, обратился прямо к своему наивысшему начальству:

«Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес наших, смиряяй и возносяяй, наказуяй и паки исцеляяй! Раба Твоего Германа немощствующа посети милостию Твоею, простри мышцу Твою, исполнену исцеления и врачбы, и исцели его, возстави от одра и немощи, – выговаривали мои губы оставленные в другом времени слова. – Запрети духу немощи, остави от него всяку язву, всяку болезнь, и еже есть в нем согрешение или беззаконие, ослаби, остави, прости Раба Твоего ради Любви. Ей, Господи, пощади создание Твое во Христе Иисусе Господе нашем, и с ним же благословен еси, и со пресвятым и Благим и Животворящим Духом Твоим. Аминь».

И словно эхо, отозвались где-то в глубине меня последние, на немецком, слова Германа: «Преобрази и укрепи нас Духом Святым, чтобы мы направляли сомневающихся и блуждающих на путь Истины и Добра. Аминь».

В общем, в Михаило-Архангельскую церковь я не пошел. Перекрестился на золоченые кресты на маковках, развернулся и сам забрался в коляску.

– Здесь есть постоялый двор или гостиница? – выплюнул я в лицо равнодушному уряднику. – Женщин туда препроводить, устроить на ночлег и накормить. Да много не давайте, им сейчас много нельзя… Астафий, проследи!

– Сделаю, – нахмурил густые брови сотник.

– Да! И вот еще что! Через час собери этих… лучших людей у меня. Мне есть что им сказать. А сейчас поехали к продовольственным магазинам.

– Слава тебе, Господи! – Прежде чем забраться на облучок, Апанас размашисто перекрестился и поклонился храму. – Вроде как отпустила лихоманка батюшку нашего генерала.

Я хмыкнул. Чувствовал себя на удивление хорошо. То ли молитва подействовала, то ли мне просто надоело болеть.

Приземистые амбары, в которых должны храниться запасы продовольствия на случай неурожая, стихийных бедствий или войны, широкими воротами выходили на главную улицу села. И, что меня просто поразило до глубины души, никак и никем не охранялись.

– Открывайте, – приказал я конвойным казакам. – Посмотрим, на какую помощь могут рассчитывать несчастные томичи.

На железных, густо смазанных дегтем петлях, в которые продевался запирающий брус, замка не было. Так что ничего ломать не понадобилось. Деревяшку аккуратно отставили в сторонку и легко распахнули ухоженные створки.

Амбар был пуст. И второй, и третий – последний. Дощатый пол был тщательно выметен, в помещении еще витал запах пыли и хлеба, но ни одного мешка с мукой или зерном на стеллажах не было.

– Да что, едрешкин корень, за хрень-то здесь творится?!

– А ты чевой-то сюды засунулся-то? Это амбары чай казенныя, и нечаво тут. А то ща как пальну из ружжа-то…

Из густых зарослей черноплодной рябины, словно леший, явился старый, или даже скорее древний, дедка с огромным, выше его, ружьем в руках. «Проспавшие» появление сторожа конвойные мигом выхватили оружие из его рук, а самого подхватили под локотки. Чем, кстати, ничуть бравого охранника не напугали. Он только еще выше задрал куцую бороденку.

– Где продукты, дед?

– А ты кто таков будешь, штоп мне тута загадки загадывать?

– Я? Томский губернатор. А ты-то кто, воин?