Орден желтого флага

Он выглядел точно так же, как в моем сне, только теперь я заметил на его боку рапиру. Не позолоченную придворную подвеску, а длинный рабочий прибор в побитых ножнах (я сразу вспомнил, что опаснее всего именно глубокие колотые раны — какие и наносит этот похожий на огромное шило инструмент).

В следующий момент Великий Фехтовальщик вытащил рапиру из ножен.

Я знаю кое-что о концентрации внимания. Но во время своих тренировок мне редко удавалось достичь такой неотрывной сосредоточенности, с какой оно следовало теперь за движениями порхающего передо мной лезвия. А мой визави, похоже, наслаждался собой — принимая разные фехтовальные позы, он делал выпады вверх и вниз.

Он, несомненно, был мастером — его движения выглядели по-настоящему красиво и уверенно. Особенное впечатление произвел на меня один несколько раз повторенный им выпад, при котором он как бы деликатно уступал дорогу, отстранялся, раскланивался — и в последний момент, извернувшись из крайне неудобной позы, наносил быстрый и далекий укол в область живота.

И все это время лезвие гуляло в двух шагах от меня. Ближе он пока не подходил, но я не сомневался, что он проткнет меня при первой атаке. Было непонятно, почему он медлит.

— Вооружайтесь, сударь, — сказал он. — Я не желаю убивать безоружного.

— Чем? — спросил я.

— Да чем вам угодно… Вот хоть каминные щипцы.

И он оглушительно захохотал.

Я понял, что мы стоим уже не на дороге.

Сосредоточившись на его рапире, я полностью перестал воспринимать окружающее и не заметил, как мы оказались в аскетично убранной комнате с двумя передвижными экранами. За одним был камин, за другим — небольшая походная кровать.

Каминных щипцов, однако, нигде не было видно.

— Отчего вы хотите меня убить? — спросил я, отступая к стене.

Великий Фехтовальщик выпучил глаза.

— Я? Хочу вас убить? Сударь, вы меня оскорбляете. Вы давно мертвы, и хорошо это знаете. Мне ни к чему вас убивать — мне достаточно просто напомнить, как обстоят дела… Испанский выпад!

Он сделал легкий выпад, и рапира кольнула меня в левую руку. Это был настоящий укол, и на моей ночной рубашке — отчего-то на мне оказалась длинная белая ночная рубашка — выступила кровь. Если бы я спал, я бы точно проснулся. Но увы, все происходило на самом деле.

— А теперь speciality of the house[4], — сказал он весело и дружелюбно, и навел рапиру мне в лицо. — Английский выпад! А?

Он опять захохотал — и без всяких видимых усилий, будто это было самой простой вещью на свете, разделился на множество людей. Словно он был складным ножом, раскрывшим свои лезвия, каждое из которых, в свою очередь, выкинуло еще несколько лезвий, почти неотличимых друг от друга: эдакие офицеры-сорвиголовы восемнадцатого века, дышащие перегаром и фатализмом. Их оказалось так много, что они заполнили комнату.

Все они пошли на меня. Я заметил в руках у одного белый офицерский шарф и испугался, что меня сейчас задушат, но шагнувший ко мне сбоку гигант — самый крупный из них — резко и неожиданно ударил меня в висок овальной золотой коробочкой, и я повалился на пол. Потом меня действительно стали душить шарфом, и я даже успел порадоваться своей догадливости.

Вопрос со мной, похоже, был уже решен судьбой — и на таком высоком уровне, что волноваться казалось невежливым.

И тут я впервые в жизни ощутил Флюид.

Тому, кто никогда не испытывал этого переживания, будет сложно его понять, но я попытаюсь объяснить, как могу.

Есть такая деревянная игрушка — два кузнеца на стержне, двигающемся взад и вперед. Кузнецы по очереди бьют по наковальне как бы независимо друг от друга, но на деле их приводит в движение один и тот же рычаг.

Флюид был в точности таким рычагом — к нему были пристегнуты и я, и пьяная офицерня. Сейчас сила Флюида повернулась против меня, но это была моя собственная сила: я, как и разделившийся на множество безобразных тел Великий Фехтовальщик, был ее руслом.

Чтобы направить Флюид против меня, Великий Фехтовальщик (или тот, кто управлял им) должен был пропустить силу сквозь нас обоих, в известном смысле поставив между нами знак равенства, похожий на соединительную трубу между сообщающимися сосудами.

И я понял, в чем секрет.

Течение Флюида не зависело ни от меня, ни от Великого Фехтовальщика, ни от кого вообще. Флюид подчинялся только сам себе. В нем была внутренняя осмысленность, присущий ему самому закон, который естественным образом направлял его поток.

И все-таки, парадоксальным образом, способ управлять Флюидом существовал. Это можно было делать — и здесь мое сравнение становится очень натянутым, но лучшего мне не приходит в голову, — как бы меняя наклон русла, где струился его поток.

Парадокс в том, что изменить направление потока нельзя никаким усилием воли. А вот поменять наклон русла можно огромным числом способов, потому что любое русло — просто мираж и подделка.